К нам спрыгивают еще несколько человек. Говорят вполголоса. Кто-то — может быть, один из тех, что помогал Уле вылезти в окно, — в полутьме за урнами нашарил железную калитку. Пнул ее, та поддалась. Поодиночке, по двое мы высыпаем на улицу, не произнося ни слова. Мы с Марушкой спешим прочь. Как оттуда выбралась Ула, я не знаю.
Мы шагаем по пустой темной улице. Ни машины, ни прохожего, никого. Мда, не очень-то мы согрелись в этом «Фальварке», Марушка, обнял я ее на ходу. И хотел добавить, что теперь, при чрезвычайном положении, пожалуй, будет безопаснее. Вид у нас самый обычный. Идем себе вдвоем. Торопимся — может, к больному ребенку… А Марушка даже не пытается сбросить мою левую руку, обхватившую ее за плечи. Мы идем. И я счастлив.
9.
У тетки колючие сердитые глаза, она злится и не хочет пропускать нас. Форма? Марушкино удостоверение? Бумаги на русском языке? Просьба по-белорусски? Ничего не помогает. Дежурная как скала.
Только когда Марушка помахала перед ней купюрой, тетка отперла тяжелую дверь. Мы еле успели. Попасть в Музей нам было необходимо. И не только из-за Кагана.
На площади горели палатки. Полиция оцепила сотни демонстрантов, мы в последний момент проскользнули по краю орущей толпы… Демонстранты падали под ударами дубинок, стражи порядка запихивали их в грузовики с заведенными двигателями, мимо палаток бежали люди… я прижался к спине Марушки и толкал ее, одновременно защищая, а она прокладывала путь, я отбивался от окружающих, и мы с трудом пробирались в толпе, которая вдруг рванула назад к палаткам, средоточию всего этого безумия… наконец мы побежали и остановились только перед массивной дверью Музея… до нас все еще доносились звуки с площади, мы слышали крики и рев моторов… но вот привратница взяла у Марушки купюру и открыла дверь.
Здесь, в Музее, тепло. Только дежурная не дает нам пройти дальше. Они с Марушкой что-то скороговоркой выясняют, по-русски или по-белорусски, этого я не понимаю. Оглядываю вестибюль Музея Великой Отечественной войны — на стенах пожелтевшие карты победоносных сражений, черно-белые фотографии давно покойных ветеранов, и все это некогда пышное убранство, флаги и боевые знамена изъедено молью.
— Марушка, — говорю я, — это так похоже на нас!
Ну да, при взгляде на эти стенды мне мельком вспомнился Терезин, почти такие же висят и у нас в Музее.
А дежурная не унимается и все время рявкает на Марушку. Теперь она показывает на меня. За меня надо заплатить больше, поскольку я иностранец. «Билет для иностранца!» — наступает она нам на пятки. Напрасно Марушка втолковывает ей, что я западный эксперт и работаю на Министерство… Все министерства упразднили, гаркает тетка и за рукав тянет меня назад. Чтобы успокоить дежурную, я — как Лебо в свое время тетушек, когда те злились, что кто-то загадил кухню, — легонько шлепаю ее пониже спины, но в ответ получаю удар такой силы, что у меня аж искры из глаз сыплются. Я падаю навзничь и вижу, что она вдобавок хочет меня пнуть.
