Афанасий Макарыч пожалел о потерянном времени. Примирения не получилось. Возможно, теремовскому тону не хватало доброжелательности, он мало улыбался. Метельников не верил ему, и это неверие прочитывалось на его ироничном и чуть надменном лице.
— Как знаешь. Я хотел тебе помочь. — Это был уже итог, последняя фраза, предполагающая мир.
Метельников остался к ней безразличен.
— У меня нет другого заместителя.
В его положении ссориться со мной и неразумно и невыгодно, думал Теремов. Еще ничего не решено, а он ведет себя так, будто уже назначен на место Голутвина. Пожимая руку на прощание, я был молодцом. Я улыбался сочувственно. Меня ему не в чем упрекнуть. Я хотел ему помочь, мои слова невозможно истолковать иначе.
Он улыбался сочувственно, размышлял Метельников. Он давал понять: еще ничего не решено, и союз со мной тебе выгоден в любом отношении.
Метельников — мой шанс, думал Голутвин, вызванный срочным звонком к руководству. Я предложу им кандидатуру Метельникова. Не молодой, конечно, но в пределах допустимого. Я так и скажу: «В пределах допустимого». Тот, кто вызвал меня, мой ровесник. Он может понять мои слова как намек. А что делать? Мы достигли такого возраста, когда даже упоминание даты рождения звучит двусмысленно. А еще я им скажу, что года три-четыре на обкатку Метельникову хватит, а там… В этом месте я сделаю паузу и пожму плечами. Не стану ничего уточнять.
Это хорошо, что я не думаю о причине внезапного вызова, о должности, которую мне собираются предложить. Мое настроение возможно определить как состоявшееся чувство независимости. Я независим, поэтому спокоен. Если речь пойдет о новом назначении, говорить о годах, потребных для обкатки Метельникова, не стоит, это может насторожить. Никому не хочется верить, что пришло время уходить. Трудно смириться. Оптимизм — естественное состояние человеческой натуры. Мы никогда не думаем о смерти, хотя знаем наверное: смерть неизбежна.
Они расстались холодно. Метельников старался как можно быстрее миновать этот нелюбимый им теремовский коридор, оказаться на улице, отделаться наконец от ощущения сдавленности и духоты. Навстречу попадались знакомые лица, его узнавали, кто-то улыбался, кто-то подчеркнуто уступал дорогу — слухи о его возможном выдвижении дошли и сюда, и по тому, как улыбались, как уступали дорогу, нетрудно было догадаться: слухам верят. Он не был расположен останавливаться, с кем-либо заговаривать. Вопросы — он без конца задавал их себе — оставались без ответа. Он еще не разобрался, но понимал: есть безусловная связь между разладившейся встречей и беседой в теремовском кабинете. До юбилея оставалось совсем немного, и всякое событие, выбивающееся из привычного ряда, невольно связывалось с юбилеем, адресовалось ему, ставилось от него в зависимость.
