— Смотрите: во-первых, ваши руки все время под наблюдением, во-вторых, есть свободный отток гноя, в-третьих, под лампой в тепле высыхает поверхность, в-четвертых, — и это главное, — микробы газовой гангрены не развиваются в кислороде, то есть в воздухе...
Журба согласно кивал головой. Затем он открыл рот, но доктор сердито перебил его:
— Знаю, знаю! Все вы только об этом и спрашиваете. Не о том — будете ли жить, а о том — сможете ли сражаться. Сможете! А теперь спать! Мертвый час. Дисциплины не вижу, боец!
Он ушел.
— Хороший человек, — заметил Бечвая шопотом из-под одеяла. Потом сказал сердито: — А ты, если и теперь больной будешь, ты просто, кацо, свинья будешь, и я с тобой незнаком!
Но до этого не дошло. Журба стал поправляться.
Он лежал, удобно вытянув ноги, и слушал радиопередачу из Москвы.
Диктор сказал внятно:
— А теперь по заказу бойца-дальневосточника Петра Журбы, находящегося на излечении в Энском госпитале, передаем его любимые песни: «Песнь о Сталине» и «Если завтра война...»
Сознание, что он не останется инвалидом, что он сможет вернуться в часть, к товарищам, к своему пулемету, бодрило. Он по-иному глядел теперь на мир: «Повоюешь еще, Журба, покажешь гадам силу своей руки!»
Мышцы и кости прекрасно срастались. Журба пробовал двигать рукой. Пока что это удавалось неважно. Как только пытался он отвести ее в сторону, пронизывала боль.
— А вы смелей, смелей двигайте, — подбадривал Чижов.
От Бечвая он узнал, что в своем батальоне Журба считался первым гармонистом, и придумал в связи с этим необычную лечебную гимнастику.
Однажды он явился в палату с разукрашенной лентами гармоникой.
— Ну-ка, — пригласил он Журбу.
Соседи по палате заинтересованно вытянули шеи.
Конфузливо улыбаясь, Журба перекинул ремень через плечо, взял аккорд и охнул. Все засмеялись. Рассмеялся и Журба.
— А вы что-нибудь повеселее, — заметил Чижов. — Это пройдет. Играйте чаще.
Густые вздохи баяна стали часто доноситься теперь из палаты Журбы.
Вначале, точно пробуя ходить, он неуверенно и слабо перебирал лады. Потом музыка захватывала его, опьяняла, он забывал о ране, о боли, играл все смелее, все громче...
Через несколько дней, проходя по коридору, Чижов услышал из палаты дробный стук каблуков, хлопанье в ладоши и частую скороговорку плясовой.
Он остановился в дверях. Бечвая, отставив в сторону костыль, ходил по кругу. Журба сидел спиной к дверям. С крутого каменного плеча его щегольски свисал ремень баяна. Нога отстукивала такт.
