Очарованье сатаны | страница 52
— Кончай, Казимирас, дымить. У человека легкие дырявые, а ты пыхтишь, как паровоз, — перевел своему напарнику с идиша слова Банквечера Юозас.
Бородач нехотя погасил огонек папиросы о стоявший на комоде праздничный семисвечник, швырнул окурок на пол и усердно растер его солдатским сапогом.
— И все-таки кому вы, хозяин, от нечего делать шьете? — Томкус подошел к швейной машинке, словно правдивого ответа ждал не от Банквечера, а от нее, и по-хозяйски уселся на стул. — Понятно, понятно, — пропел он, разглядывая уже простроченную штанину. — Брюки для какого-нибудь русского майора? Не так ли? Нехорошо, нехорошо обманывать специалиста.
— Кто заказывает, тому и шью.
Юозас пощупал сукно, несколько раз нажал на педаль и ехидно промолвил:
— «Зингер» в полном порядке. Как подумаешь, он, пожалуй, останется единственным полезным «евреем» в Мишкине…
И засмеялся.
Услышав чужие голоса, в комнату неслышно вошла заспанная Рейзл.
— Доброе утречко, Рожите, — поприветствовал ее Юозас. — Оказывается, ты не удрала с красными, как некоторые твои подружки. Молодец. Настоящая патриотка. Помнишь, как мы с тобой и Шевкой на праздники наш гимн пели «Литва, отчизна наша», вы с сестрой — на иврите, а я — по-литовски. Здорово у нас получалось.
Рейзл не ответила.
— Ты, ласточка, еще не проснулась. Бродила, видно, во сне со своим Арончиком по Москве. Кремль осматривали, — поддел ее по-литовски Юозас.
— К Сталину в гости ходили. Ха-ха-ха! — грохнул заскучавший по смачному дымку бородатый Казимирас и снова полез в свой бездонный карман.
Рейзл не шелохнулась, стояла рядом с отцом, смотрела на Томкуса с испуганным презрением.
— Не обижайся, Рожите. Арон был хорошим парнем, только зря в дерьмо вляпался.
— А ты… разве ты не вляпался? — тихо заступилась за Арона Рейзл. — Ведь и ты совсем недавно был за рабочих и крестьян и распевал за швейной машинкой не «Литва, отчизна наша», а «Вставай, проклятьем заклейменный…»
— Я и сейчас за власть рабочих и крестьян, но без русских и евреев! — огрызнулся Юозас.
Бородач Казимирас снова захохотал, извлек из кармана курево, но в последнюю минуту почему-то сунул незажженную папиросу в рот и стал перегонять ее из стороны в сторону. Переминаясь с ноги на ногу, он покручивал в руке пропахший воском семисвечник и нетерпеливо ждал, когда Юозас подаст знак и они приступят к делу.
Но Томкус не спешил. Его обуревало чувство радостной мести, смешанное с жалостью. Кого-кого, а Банквечера ему было жалко. Реб Гедалье не был похож на тех своих сородичей, которые в сороковом распоясались, дорвавшись до власти. Если бы у него, у Юозаса, спросили, кого не трогать, он бы без запинки ответил: моего учителя Гедалье Банквечера! Его-то он уж точно оставил бы в Мишкине целым и невредимым, как и «Зингер». Не тронул бы он и гордячку Рейзл, которая, в отличие от своего муженька, не выбегала с полевыми цветами из Дому навстречу русским танкам, а беременная сидела дома и вышивала цветочки на рубашонке для своего ребенка. Пощадил бы Томкус и чудаковатого доктора Пакельчика, который бедных лечил даром и спас от верной смерти его старшую сестру Филомену. Но служба есть служба. Велено вымести из местечка всех евреев, чтобы и духа ихнего тут не осталось, — хочешь, не хочешь, выполняй! Могли бы, конечно, в повстанческом штабе дать им с Казимирасом не Рыбацкую, а другую улицу. Но теперь им деваться некуда — выведут реб Гедалье и Рейзл во двор и погонят на сборный пункт, в синагогу, а потом… А что будет потом, только штабному начальству известно.