В комнате из полумглы на реб Гедалье поглядывали два длинноруких манекена, которые, как казалось, с укоризной покачивали безволосыми головами, и Банквечер первый раз в жизни не выдержал, встал и повернул их мертвецкими лицами к стене, на которой в позолоченной рамке висела большая выцветшая фотография — он и покойная Пнина в двенадцатом году в Вильно, оба молодые и красивые, у главного входа в Большую синагогу.
Рейзл спала, а реб Гедалье пришпоривал свой «Зингер» и гнал его туда, где не было этой недоброй заоконной тишины, этого затаившегося за каждым углом несчастья; туда, где он когда-то был молодым и счастливым пленником крохотной иголки, которая, в отличие от смертоносной бомбы, благоволит ко всем живущим.
Яростную рысь швейной машинки внезапно остановил настойчивый стук в дверь.
— Кто там? — беззлобно прикрикнул на запертую дверь Банквечер.
— Откройте! — потребовали за дверью. — Это я, Юозас Томкус, ваш бывший подмастерье.
— Юозукас? — удивленно переспросил реб Гедалье. — Сейчас, сейчас…
Банквечер заторопился, доковылял до двери, повернул в замочной скважине ключ, отодвинул защелку, и в комнату твердым начальственным шагом вошел забастовавший перед самой войной подмастерье Юозас, а за ним ввалился смахивающий на располневшего Иисуса Христа бородач с белой нарукавной повязкой и обрезом за поясом.
— За прибавкой, Юозукас, явился? — косясь на белую нарукавную повязку бородача и обрез, попытался шуткой разрядить напряжение Банквечер.
— За прибавкой, — с усмешкой подтвердил Томкус. — Теперь уж вам, хозяин, от прибавки не отвертеться.
Бородач с обрезом кивнул, полез в карман, вынул из помятой пачки «Беломора» папиросу и, чиркнув спичкой, бесцеремонно и картинно закурил.
— Наверно, не отвертеться, — закашлялся реб Гедалье, почувствовав, что Юозас и бородач пришли на Рыбацкую неспроста. От каждого из гостей разило, как сивухой, бедой.
— А вы, как я вижу, неплохо справляетесь и без помощников. — Томкус цепким взглядом знатока оглядел «Зингер» и простроченную на нем чью-то штанину.
— Дочка помогает. Дай Бог ей здоровья.
— Рожите помогает? Молодчина, — похвалил Рейзл Юозас. — Кому, если не секрет, шьете?
— Шью, просто шью. От нечего делать, — не вдаваясь в объяснения и перескакивая от волнения с жемайтийского диалекта на понятный Томкусу идиш, сказал реб Гедалье и снова надрывно закашлялся. — Когда-то в глупой молодости я не папиросами, а самосадом баловался, курил с утра до вечера и даже попыхивал во сне, но сейчас, извините, дыма на дух не переношу. Легкие дырявые.
