Через неделю после неудачного бегства Элишевы проездом из Каунаса в Мишкине на немецком «опель-кадете» приехал в Юодгиряй дорогой гость Тадас Тарайла.
— Я ненадолго, — заглушив мотор, объявил Тадас и облапил бросившегося ему навстречу Чеславаса. — Дела, дела, будь они трижды прокляты. А где тетушка?
— Малость приболела.
Ломсаргис провел его в горницу, усадил за стол, предложил затопить баньку и вдоволь после дороги попариться, но Тарайла вежливо отказался:
— В другой раз попаримся, в другой раз. Хлопот полон рот. Жизнь нашу новую после Советов налаживаем. Заморю червячка и отправлюсь дальше.
— Сейчас, сейчас. Ты посиди, а я быстро…
Ломсаргис куда-то исчез, но, как и обещал, вернулся быстро.
— В сей момент Эленуте тебе что-нибудь вкусненькое приготовит, — сказал он. — И Пране, когда проснется, к нам выйдет. Неможется ей, бедняге. Вы бы в Мишкине какого-нибудь приличного доктора скорей завели.
— Эленуте? — пропустив мимо ушей все, что касалось его тетушки и доктора, спросил Тарайла.
— Дочь Банквечера. Помнишь?
— О! Как же, как же! — Черные брови гостя взлетели, как напуганные ласточки, вверх. — Представьте себе, недавно Банквечер вернул мне костюм, сшитый им полтора года тому. Ничего не скажешь: загадочный народ эти евреи. Что бы с ними ни случилось, они, в отличие от нашего брата, всегда держат слово. Кровь из носу, но заказ выполни и отдай.
— Банквечер жив?
— Не знаю. Но по его просьбе костюм передали мне мои люди. В нем я и езжу на все совещания в Каунас.
Чеславас оглядел Тарайлу с ног до головы и поднял круглый, как опенок, большой палец.
— А вашу ученицу, кажется, когда-то звали не Эленуте, а как-то иначе, — как бы между прочим заметил Тарайла.
— Иначе. По твоему совету мы ее окрестили и дали наше, христианское, имя. Отныне она Эленуте Рамашаускайте.
— О! Эленуте Рамашаускайте! Очень красиво звучит! — промолвил Тадас. — Но, если память мне не изменяет, крестить ее вам посоветовал не я, а тетушка Пране. Впрочем, это не имеет никакого значения. Она, кажется, до войны собиралась на Землю обетованную, в Палестину?
— Собиралась, да не собралась.
— Как долго она уже у вас?
— Скоро два года. Я привез ее из Мишкине осенью тридцать девятого…
— О! Два года! Солидный срок. И как? Вы довольны ею? Не жалеете, что оставили?
— А чего жалеть? Эленуте по хозяйству помогает, ухаживает за Пране, не чурается никакой работы, — сказал Чеславас, дивясь допросу, который учинил дотошный Тадукас. В его гладких, обтекаемых словах было что-то пренебрежительное и настораживающее. Но Ломсаргис не подал виду, хотя у него внутри и зашебаршило какое-то смутное подозрение. Он и сам не мог объяснить почему, но ему вдруг захотелось, чтобы лощеный Тарайла не задерживался на хуторе, заморил червячка и поскорей убрался к себе в Мишкине на своей немецкой машине. Тот, кто добился большого чина, вспыхивало у Чеславаса в голове, всегда ставит родство с властью выше родни по крови. Что для такого честолюбца по сравнению с ней, с этой желанной властью, значит какая-то хилая деревенская тетушка?
