Элишеву так и подмывало дать ей сдачи, надерзить, но она сдержалась. Пускай мелет! Все равно ее не переубедишь.
Молчание Эленуте только подхлестнуло Пране, а гнев придал силы.
— Ты что — думаешь, зря он тебя крестил? Зря? — прохрипела она.
Элишева не удостоила ее ответом и уставилась в темноту.
— Он такой же хитрый, как вы… ничего зря не делает. Только и ждет, когда я окочурюсь, чтобы на тебе жениться. Он давно по свеженькому мясу соскучился…
— Поне Пране, побойтесь Бога! Как вы можете такое говорить? Этого никогда… никогда не будет! — отрубила обычно сдержанная и не склонная к словесным стычкам Элишева.
— Будет, будет, — всхлипнула Ломсаргене.
— Я скорее на суку повешусь, чем… — Элишева не договорила.
— Господи, Господи, — перебила Пране еврейку и запричитала: — Это мне надо было тридцать с лишним лет назад на суку повеситься. Мне! А я отдала ему все без остатка. И свое приданое, и свое здоровье. — Она захлебнулась словами и, обессилев, в слезах закончила: — И вот награда — его законная жена умирает, а он карпов, видите ли, кормит…
— Если я вам не нужна, то я пойду, — сказала Элишева. Ей не хотелось ни минуты больше оставаться в спальне и выслушивать ревнивую исповедь Пране, которая вызывала и сочувствие, и жалость, и отвращение.
— Не нужна.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — ответила хозяйка, и на Элишеву с Праниной кровати повеяло недобрым и сумеречным дыханием.
До утра Элишева лежала в своей клети, не спуская в ожидании рассвета глаз с облупленных, некрашеных стен, с крохотного оконца, и думала, что она будет делать, когда проснувшееся солнце позолотит небосвод и на ветках запоют птицы. Может, Пране не так уж и не права? Может, Ломсаргис мстит ей за то, что из-за своего стремления выбиться из бедности закабалился и прожил с нелюбимым человеком тридцать с лишним лет? Может, он умышленно не поехал к доктору и впрямь желает ей смерти, чтобы освободиться? Элишева не собирается разбираться в их тягостных супружеских взаимоотношениях — как только за оконцем из мрака вылупится рассвет, она сложит в узелок нехитрую снедь и, пока они почивают, уйдет с хутора на кладбище к Иакову.
Так она и сделала.
Не успела Элишева пересечь двор, как, приветствуя батрачку и новое, алеющее утро, во всю глотку залаял чуткий к любым передвижениям Рекс.
Элишева сбавила шаг и издали его попросила:
— Тише, Рексик, тише. Хозяев разбудишь.
Но пес залился лаем еще сильней. От его посаженной на цепь радости звенело все вокруг — и двор, и сад, и пашня.
