– Если не хотите говорить, то и пожалуйста. Я с вами все время дурак дураком, как кутя под ногами верчусь.
– Уж не матерый волкодав! Нисколько не жалею, что поехала. Пока. Как можно сожалеть о том, чего не видел? Я думала про художников и кошек, – отрывисто проговорила Анна Аркадьевна, борясь с одышкой. – Любаня увлекается живописью, у нее компания, тусовка, выражаясь на вашем сленге, непризнанных гениев от современной живописи.
Анна Аркадьевна остановилась, требовался отдых, рассказала, как дочь однажды затащила ее на вернисаж этих самых гениев.
Три небольших зала, от пола до потолка увешанных картинами. Голова у Анны Аркадьевны начала болеть уже в первом зале, в третьем раскалывалась. Устойчивое выражение «голова раскалывается» довольно точно описывает внезапную мигрень. Потому что голова напоминает арбуз, в который закачивают ядовитый газ, в лучшем случае голова расколется на несколько крупных долек, но не исключено, что взорвется и разлетится на мелкие кусочки – ошметки кровавой мякоти и корки. Анна Аркадьевна, выйдя из здания, была вынуждена присесть на невысокую чугунную ограду.
– Мама, здорово, правда? – приплясывала рядом Любаня и восторженно трещала: – Ты как никто! Как я чувствуешь живопись!
– Кошмарно! – пробормотала Анна Аркадьевна, стискивая ладонями виски. – Это была массированная атака на мой мозг. Ваши ночные клубы по сравнению с этой выставкой – детсадовский утренник.
– Замечательно! – радовалась дочь, нисколько не сочувствуя маме, которая страдала от боли. – Ведь главное – воздействие, реакция, ответ.
– Хороша реакция, когда голова лопается.
– Какого рода реакция, восторженная или шокирующая, значения не имеет.
– Привет! Тогда надо организовывать экскурсии в морг, рассматривать штабеля покойников как оригинальную инсталляцию – эффект обеспечен. Искусство, как тебе должно быть известно, есть художественное осмысление действительности и должно служить удовлетворению одной из высших потребностей человека – потребности в прекрасном, в создании и созерцании красоты.
– Ну, ма-ама! – протянула Любаня. – Что ты как на лекции из позапрошлого века? Ты еще процитируй папу, который говорит, что самая лучшая картина та, на которую приятно смотреть, разлепив глаза утром, или вечером на противоположной стене от кресла.
– Папа говорил то же самое, что и я. Только более приземленно. Для бестолковых. Ты слышишь этот звук?
– Какой звук? – удивилась дочь.
– Грохот костей. От ваших теорий, речей и картин переворачиваются в гробах скелеты великих живописцев прошлого.
