— А мы, Минчо, доживем до этого? — спрашивала она, смотря на него с мечтательной надеждой.
— Мы, говоришь? — Он умолкал на мгновение. — Может, и доживем. Но все трудности лягут на наши плечи. — И, ласково поглаживая сына по взъерошенной головенке, говорил. — Для них работаем, для их счастья…
Для них. Он думал обо всех детях, обо всех людях. А вот о его жене теперь некому подумать, его сына теперь некому приласкать… Думал ли он о своем ребенке, о своей жене?.. Знал ли он, умный, добрый, знал ли, на кого их оставил? Куда ей идти, кому жаловаться? Раньше они жили трудно, но весело. Когда его увозили в город и сажали в тюрьму, она работала за двоих. Разносила газеты, книжки, листовки. Сначала она делала это потому, что он одобрит ее, похвалит. А потом сама начала расспрашивать его обо всем, что ей было непонятно, и его мысли стали ее мыслями, его вера вошла в ее сердце. Пыталась она и сама читать. Образование у нее было всего два класса. Читала она по складам, запинаясь на каждом слоге. После свадьбы, они решили, начнут читать вместе длинными зимними вечерами, но родился Пете. Минчо хотел, чтобы это не мешало их занятиям, но мать вдруг заговорила властно, с какой-то особой силой.
— Пусть ребенка нянчит! Все равно без толку.
Никто не возразил. Минчо усмехнулся и снисходительно прищурил глаз.
— Ну, ладно, ладно.
Он понимал свою мать, видел, как гордится бабка своим первым внуком. Понимала ее и Тошка. С какой благодарностью принимала она самые строгие ее замечания, когда в них не чувствовался злой умысел. Тогда в них еще не было обидной издевки. Они не терзали душу. И даже, когда старая начинала придираться, Тошка все равно это спокойно сносила, потому что был у нее рядом добрый и справедливый друг.
А теперь все пошло по-новому. И с каждым днем становится все хуже и страшнее. Всякому терпению приходит конец. Ей казалось, что, если она выплачет кому-нибудь свою муку, ей сразу станет легче. Но кому? Сколько кругом людей, сколько родных и знакомых, а выбрать некого. Пойти к жене Димо?.. Не поймет она ее, а если раскроет душу самому Димо, он позовет Ивана, крепко выругает, а Иван тут же все расскажет старухе. И тогда она опять взорвется: „Перед людьми меня позорить!? По всему селу имя мое трепать?!“ Даже если Иван и не расскажет, все равно старая учует. Жена Димо не утерпит, шепнет соседке, та другой, а там, гляди, по всей деревне пойдет: „Люди, слыхали? Милювица Сайбийска сноху со свету сживает!“ Нет, будет молчать Тошка. На людей надежда плохая, нет у них к другому жалости. Им было только позлословить.
