Иван слушал, как громом ударенный. Ему и в голову ничего такого не приходило.
— Постой, дак ведь дате у нее? — глухо произнес он наконец.
— Из-за дитя-то и есть! — придвинулась она к нему поближе. — Из-за ребенка… Если нет ребенка, тогда другое дело… А когда есть, то и ребенка долю и свою долю берет… Закон такой есть.
Иван вздрогнул, будто кто-то холодной ладонью провел ему по спине. Ему показалось, что вдруг похолодало. Ноги словно отняло, руки бессильно упали. Он сгорбился, как старик, и тяжело опустился у кровати матери, стоявшей под навесом. Ему хотелось знать все точно: что возьмет Тошка, по какому праву возьмет, но старая, съежившись, молча уставилась в звездное небо. Невидящие глаза ее медленно опустились, пока не уперлись взглядом в две печные трубы Малтрифоновского дома. Чем больше она на них смотрела, тем все сильнее ей казалось, что это вовсе не трубы, а люди, которые медленно поднимаются и хотят прыгнуть в их двор. Старая знала, что это обыкновенные трубы, но все же кулаками протерла глаза и снова пристально уставилась на них.
Из Тошкиной комнаты донесся сонный плач. Плакал Пете. Откинулось домотканое покрывало, и послышался тихий, печальный шепот: „Тихо, родненький, успокойся, водички не хочешь?“
„Ишь, как все слышно“, — подумала старая и напрягла слух. Но все кругом смолкло, казалось, притаилось. Только однообразно звенели цикады. Эту песню с трудом улавливал человек, выросший на равнине. Она ему казалась продолжением тишины, глубокой и бесконечной тишины светлых летних ночей, словно трепет звезд, словно дуновение невидимого ночного ветерка. По улице прогремела запоздалая телега, послышались чьи-то шаги, и все снова смолкло. Собака лениво тявкнула, будто так, только для порядку.
— Пора спать, — опомнилась старая, — поздно уже.
Иван встал и молча пошел на гумно. Там он завернулся в дырявое одеяло и лег на спину, глядя на Млечный путь. Он знал звездное небо, как свою ладонь, привык ко всем его переменам, цветам и оттенкам, поэтому его взгляд скользил по нему, ни на чем не останавливаясь. Он думал о разговоре с матерью. Глубокое отчаяние охватило его, лишило сил. Беда одна не приходит — Минчо умер, а теперь вот все пошло наперекосяк, все смешалось. Совсем бессознательно он встал на сторону матери. Теперь, когда она ему все открыла, это была и его сторона. Еще недавно он досадовал на нее, готов был ругать за то, что постоянно придиралась к Тошке. Но теперь, после разговора с матерью, точно пелена с глаз спала. „Значит, по закону — повторял он, попытался собраться с мыслями, — значит, и сестра сделает так, как Станка Вылюва…“ Если бы мать не рассказала ему про этот случай, ему никогда не пришло бы такое в голову, хотя сам случай ему был известен очень хорошо. Знал, и сколько декаров она взяла, и какие участки, и как суд проходил. Тогда вся деревня разделилась на две партии. Одни говорили, что она не должна требовать свою долю, хотя закон и давал ей на это право, другие ее защищали и осуждали свекровь и деверей за то, что лезли на нее с кулаками. Минчо и все его друзья встали на ее сторону. „Имеет она на это право, и она тоже человек, — говорил он, — а оттого, что никакого приданого не принесла, так не подыхать же ей теперь с голоду…“ Только сейчас вспомнил Иван этот разговор. Он тогда еще маленький был, не обратил на эти слова внимания. Даже удивлялся, почему брат из-за чужих дел с людьми ссорится. Тогда Петко Вылюв в самом деле поссорился с Минчо, люто возненавидел его и перешел на сторону Георгия Ганчовского… Разве могло прийти в голову Минчо, что и в их доме может случиться такое же?
