Чудесные или мистические события превращаются под пером Грина либо в чисто фабульный прием, либо в этико-философскую метафору, и своей «целенаправленностью» фантастически необъяснимое у него, кстати, резко отличается от мистически необъяснимого у Э. По (вспомним «Маску Красной смерти», «Падение дома Эшеров»), которого многие считали духовным отцом русского романтика. Вместе с тем, говоря об особенностях психологизма Грина в связи с западноевропейской литературой, интересно обратить внимание не только на конкретные или реально возможные контакты, но и на объективные «схождения», возникающие между весьма далекими друг от друга писателями в процессе общего развития мировой литературы XX века, — например, на сам тип художественного сознания, отчасти сближающий прозу Грина и М. Пруста.
Стоит вглядеться в те художественные «задания», которые разбросаны по гриновским произведениям, и, по существу, подчиняют себе сюжет. Вот, например: «Долгое время мое болезненное состояние выражалось в неопределенной и, по-видимому, беспричинной тоске… Светлые промежутки становились все реже и, наконец, постепенно исчезли, уступив место холодной мертвой прострации… Разумеется, я много размышлял о себе и сделал ряд наблюдений, одно из которых явилось для меня фонарем, бросившим свет на темные, полусознательные пути моего духа» («Рассказ Бирка»). Или другое: «Эти ваши человеческие отношения, — сказал мне Аносов, — так сложны, мучительны и загадочны… Поток чужих воль стремится покорить, унизить и поработить человека. Хорошо, если это человек с закрытыми внутренними глазами, слепыми, как глаза статуи; он на том маленьком пьедестале, какой дала ему жизнь, простоит непоколебимо и цельно… Но есть люди столь тонкого проникновения в бессмысленность совершающихся вокруг них поступков… столь острого, болезненного ощущения хищности жизни, что их, людей этих, надо беречь. Не сразу высмотришь и поймешь такого» («Человек с человеком»)
Уже из этих психологических этюдов (а они присутствуют почти во всех произведениях Грина и задают его прозе совершенно особый тон) очевидно, что основной сферой анализа здесь являются либо очень сложные подсознательные состояния и настроения, их переливы и перепады, либо интеллектуальная рефлексия, а основные формы анализа сводятся обычно к авторскому слову или «самонаблюдению» персонажей.
Гамма психологических состояний героя в произведениях Грина сужена, писателя зачастую привлекают зыбкие, почти неуловимые, настроения, с трудом поддающиеся изображению: «Он… думал не фразами, а отрывками представлений, взаимно стирающих друг о друга мгновенную свою яркость»; «В этом состоянии мысль, рассеянно удерживая окружающее, смутно видит его… пустота, смятение и задержка попеременно сопутствуют ей. Она бродит в душе вещей; от яркого волнения спешит к тайным намекам… гасит и украшает воспоминания. И часто улыбается отдыхающее сознание, видя, например, как в размышление о судьбе вдруг жалует гостем образ совершенно неподходящий: какой-нибудь прутик, сломанный два года назад»
