— Знать бы, который час, — про себя молвил Омелько.
Хих вырос за спиной, поднял вверх глаза и уверенно сказал:
— Через четверть полночь.
— Прекрасно, как раз вовремя, пошли, братья…
Христоф вывел из конюшни своего коня, и тот послушно подался за ним. Хих телепал позади.
— Могу предложить карету, — крикнул он вслед.
Писарь отрицательно покачал головой.
— Не надо.
В этот момент к графу присоединился слуга с дырявым брюхом, и вся эта процессия, перейдя дорогу, двинулась по узенькой тропинке через поле, на котором уже созревало жито.
Ветра не было… Ночь стояла ясная и спокойная. Лучи месяца лунатиками бродили среди роскошного колосья, пугая сверчков и бесцеремонно натыкаясь на спящие васильки и маки.
Омелько шел впереди, величественно переставляя ноги, и дышал гордо и ритмично, как легендарный Леонид, ведя свое немногочисленное, но отважное войско. Над ним возвышался пан Бень, опасливо озираясь по сторонам… Этому могущественному спартанцу в каждом шуршании полевой мыши вспоминалась колдовская нечисть, что тихо к нему подкрадывалась, а в каждой летучей мыши — крылатый василиск.
Следом за паном Бенем, ведя коня, шел Христоф, добавляя к тяжелому дыханию двух ведьмоборцев хрупкую мелодию шпор. Пана Беня эта мелодия успокаивала, а Омелько вдохновляла. Самого же Христофа такая таинственность смешила, однако предвкушение уютного дома и хорошего ужина, обещанных писарем, заставляли подыгрывать этому добродушному борцу с нечистью.
Следом за конем, уклоняясь от взмахов хвоста этого благородного животного, шел граф Хих. Его благородные глаза, что светились в темноте, больше смотрели на тропу, поскольку следы, которые оставлял впереди конь, кое-где липли к сапогам и скверно пахли. Последним шел графский слуга. Он молча вглядывался единственным глазом в темную фигуру хозяина и ничем больше не интересовался.
В конце концов поле закончилось, и тропа, выпрыгнув из жита, повелась дальше серой лентой между темной травы к одиноким огонькам вдали, у которых перебрехивались время от времени собаки. На меже росло высокое и ветвистое дерево, плоды его зацвиркотели под ногами и в конских зубах.
— Это яблоня, — тихо сказал Омелько, — один жид когда-то ее посадил… Но яблоки такие кислые, что, кроме лошадей, их мог бы есть разве что черт.
— Вряд ли, — отозвался Хих.
Грязно выругавшись и не по-графски плюнув, он метнул в темноту надгрызенный плод и сердито добавил:
— Жидва…
Со стороны села послышалось какое-то дикое хихиканье. Конь резко поднял голову и тревожно заржал.
