Как мог, лгал, изворачивался. Сначала помогало. Документов нет — поверили. Надолго ли? Эти тревожные обстоятельства вынудили его предпринять срочные меры предосторожности: в глухую ночь ушел от бабки в неизвестном направлении, скрылся в лесной глуши. Перекочевал в соседнюю крохотную деревушку, где «жили полтора искалеченных мужичка да сотня баб с маленькими детьми на руках…». Рассчитывал, что здесь найдет укрытие, замаскируется, увильнет от войны. Но человек не иголка. Не затеряешься среди людей.
Лихорадка боязни колотила Григория ежедневно, ежечасно: вот-вот принесут повестку и — хана… Лишь топор мог его выручить…
Когда из родного края выгнали фашистов, Григорий будто с неба свалился в Крутояровку. Низко, виновато-заискивающе кланялся односельчанам, выставляя напоказ сильно изувеченную руку: мол, смотрите, не с гулянки вернулся, а тоже бил фашистов…
Встретился лоб в лоб с Покотько, главным бухгалтером колхоза. Обменялись рукопожатиями, а тот вопрос ребром:
— Отчитывайся, работяга, за отару!
— Документы в ажуре. Не беспокойтесь. — Жгура похлопал себя по карману.
— Отвоевался? — кивнул тот на покалеченную руку.
— Да-а-а… Беспальком стал, — низко нагнув голову, пряча от него бесстыжие глаза, ответил Григорий.
— На каком же фронте, если не секрет, стегануло тебя, голубчик?
— В тылу, в тылу ковал победу над Гитлерякой.
— Понимаю, понимаю. А пальцы, видать, соломорезка отхватила?
— Сам себе отбатовал, — вызывающе расхохотался, зная заранее, что Покотько не поверит в сказанное.
— Не балуйся, Гриша. Ты не способен на подлость…
— Зато голова, видите, уцелела. — Большим черным ногтем, похожим на клюв хищной птицы, ударил себя в лоб: — Видите, у меня есть голова. Го-ло-ва! Ясненько?
— А рука твоя смахивает на отцовскую…
— Угадали, дядя! Соломорезку ремонтировал, а лошади дернули и…
— Приключится же такое! И отцу, и тебе… — оттопырив губу, покачал головой Покотько.
— Что фронт, что тыл — один копыл, — в голосе Жгуры задрожала еле уловимая нотка оправдания. — Вы же знаете: солдату надоть и хлеба, и мяса, да и стопку. Не накопит человек — бог не даст, как бы ни молился. В поте лица приходилось трудиться.
— Ты, брат, слышу, политиком стал…
— А вы, товарищ Покотько, ни на фронте, ни в тылу. Во время оккупации… воевали под широкополой юбкой Устиньи? — пригвоздил гневным взглядом главбуха.
— Знаешь, Гриша, у каждого честного человека был свой фронт. Меня не взяли в армию, отбраковали, как шелудивого поросенка. Говорят: того мужика — три вершка от горшка… Куда он годится? Комар комаром… Зато мы с Устиньей не сидели сложа руки. Кое-что сделали для победы над Гитлерякой, как ты говоришь. Когда фрицы ворвались в наше село, мы с женой быстренько развели по дворам колхозных коров — на предмет того, чтобы сберечь поголовье. Это раз. Закопали в землю, в степи под посадкой, трактор. Это два. И все хорошо обернулось: теперь есть у нас и стадо коров, и тягловая сила — «ХТЗ»… Понял, Жгура, какая юбка у Устиньи?
