Корову звали Манька. Она подошла в предвечерний час к воротам старого своего дома и, удивленная тем, что ее не встречает хозяйка, протяжно замычала, повертела головой, потом еще раз замычала и, ткнув рогами в калитку, вошла во двор.
Вера Михайловна выбежала на крики детей, которые с хохотом гнали корову со двора. Грустные глаза Маньки, жалобное ее мычание тронули Веру Михайловну. Она остановила ребят и закричала им:
— Куда вы ее гоните? Ее подоить надо, ей тяжело от молока.
Она сама подоила корову и молоко раздала ребятишкам. Она загнала корову в сарай, задала ей корму и два раза ночью вставала смотреть, как чувствует себя Манька.
Так продолжалось три дня.
На четвертый день приехала хозяйка и увела Маньку с собой в Брусчатое.
И когда корова ушла, Вера Михайловна почувствовала себя осиротевшей. «Мне бы следовало, пожалуй, иметь детей», — подумала она.
Но это была короткая мысль.
В парке вечером этого дня выступали московские чтецы, и Вере Михайловне очень хотелось пойти с Иваном Ивановичем в парк. На свою беду, он запоздал, и идти куда-нибудь было уже бессмысленно.
По его походке, еще когда он шел по коридору, Вера Михайловна узнавала, в каком настроении пришел Иван Иванович. Если шаги были неуверенные, шаркающие, значит, на заводе неполадки и он расстроен. Когда шаги были четкие, быстрые — она знала, что все благополучно, и встречала его молча и всячески давала понять, как она его презирает.
В этот вечер Соколовский вернулся в хорошем настроении.
— Хочешь пойти в парк? Мы не очень опоздали, — сказал он, входя.
— Вы думаете? — ответила Вера Михайловна.
— Меня задержали, Веруся. Подпалов опять уезжает в Москву, нужно было подготовить кое-какие бумаги. Пойти и сейчас еще не поздно. Они ведь никогда не начинают вовремя.
— Вы так думаете? — повторила Вера Михайловна с ледяным спокойствием.
Соколовский промолчал. Он поискал в буфете еды, ничего не нашел и отправился на кухню. Он заглянул в кастрюльки, кроме заплесневевшей каши в одной из них, ничего не нашел. Тогда он зажег примус, поставил чайник и вернулся в комнату за кепкой.
— Пойду куплю чего-нибудь на ужин, — сказал он.
Вера Михайловна не пошевельнулась. Когда он ушел, она разделась и легла в постель.
Ей хотелось услышать что-нибудь о Муравьеве, но гордость не позволяла спрашивать, а Соколовский ничего не говорил о нем, и Вера Михайловна сердилась на мужа еще и за это. Она сердилась и на Муравьева. Она сердилась и на себя. Все время она сердилась на что-нибудь. Все время была раздражена. Нет, дальше так жить невозможно.
