Соколовский скоро вернулся. Вера Михайловна лежала на спине и смотрела в потолок. На темном потолке шевелились красные блики — отражения пламени мартеновских печей. Они иногда вспыхивали, иногда затухали, потом снова медленно разгорались, как бы накатываясь друг на друга. В большом городе такую игру света создают фары автомашин. В Косьве и это было связано с заводом.
— Хочешь есть? — спросил ее Соколовский. — Я купил сыра.
— Нет, — ответила Вера Михайловна.
— Веруся, ты на меня сердишься? Честное слово, я не мог раньше прийти.
— Мне совершенно безразлично, когда вы приходите. Вы можете совсем не приходить.
Соколовский вздохнул, сел за стол и сказал тихо:
— Ты сегодня зла.
— Да, я зла! — закричала Вера Михайловна. — Как я могу не быть злой от такой жизни? Вы когда-нибудь думали о том, как я живу?
Она уткнулась в подушку и заплакала. Соколовский подбежал к ней, обнял ее.
— Веруся, я понимаю, я все понимаю! — заговорил он. — Тебе скучно, это понятно, в этом все дело. Нужно что-нибудь придумать. Хочешь, попробуй снова работать. Найдем интересное дело.
— Оставь, интересного дела здесь не найти.
— Пойдем к Турнаевым, поговорим и найдем какое-нибудь занятие. Почему ты не хочешь с ними встречаться? Ну, были у вас нелады с Марьей Давыдовной. Обычные женские препирательства, ссоры. Работе мешать это не должно. Попробуй еще раз. Ведь посмотри, даже ихняя Катенька какие дела творит. Сколько было уже говорено на эту тему.
Вера Михайловна приподнялась на локте и, с ненавистью глядя на мужа, сказала раздельно и зло:
— Я не хочу об этом слышать! Понимаете вы или нет?
Соколовский отошел к столу и принялся ужинать. Некоторое время они молчали. Потом, кончив есть, он встал из-за стола и сказал:
— Веруся, так продолжаться не может. Ты должна найти себе какую-нибудь работу. Нельзя так жить, как ты.
— Хорошо. Это мне все известно, — холодно сказала Вера Михайловна, — ложитесь лучше спать.
Вздыхая и поглядывая на жену, Соколовский начал послушно раздеваться. Вера Михайловна не смотрела на него, но выражение ее лица было такое, точно она смотрит на него и его толстые розовые ноги в измятых трусиках, розовая жирная его грудь — тело младенца и обжоры — вызывают у нее отвращение.
Он разделся и погасил на туалетном столике лампу.
— Веруся, не сердись на меня, — сказал он, обнимая жену, — ты зря на меня сердишься. Мы могли бы хорошо жить, но ты сама портишь нашу жизнь. Я тебя страшно люблю, а ведь это самое главное.
