— Стало быть, — одобрительно говорит она, — среди воронов встречаются полиглоты?
Я — радостно и слегка подобострастно:
— Да, Анна Владимировна!
Мне хотелось показать себя с лучшей стороны. Дабы эта незаурядная женщина не раскаялась, что доверила мне, простому служителю, высокую роль экскурсовода.
Я открываю клетку, показываю ворону блюдо с хорошим казенным пайком и спрашиваю у него:
— Как тебя зовут?
Это был важный миг в жизни каждого посетителя, волею судьбы оказавшегося свидетелем полностью ирреальной картины — когда ворон, не шевеля клювом, скрипучим голосом, похожим на сломанный радиоприемник, отчетливо произносит:
— Воронок…
— А как любишь, чтобы тебя звали? — задаешь ему второй вопрос.
Обычно, грассируя, он отзывался — по накатанной:
— Воронуша… — и с чувством выполненного долга брал у тебя черным костяным клювом кусочек сырой говядины.
А тут я смотрю, он прикидывает в своем мозгу, как бы попроще заполучить награду.
Трезвый ворон, не пьяный, пес его знает, какая шлея под хвост попала именно в моей, озаренной научными сведениями экскурсии, в присутствии вельможной Анны Владимировны вместо положенного «Воронуша» — возьми да и каркни:
— Жопа!
И — расстаравшись, со смаком — дважды — повторил это каверзное слово.
— Убрать с показа! — свирепо пророкотала Анна Владимировна.
И мы не поняли, кого она имела в виду — меня или ворона.
А впрочем, пришла мне пора поступать в университет, искать свой путь, понять — к чему лежит душа, на что не жалко будет ухнуть это драгоценное воплощение в образе человека…
Увы, я так и не ведаю до сих пор, в чем оно состояло — мое призвание. Писатель ли я? Или все-таки служитель по уходу за животными? Зимовщик на Земле Франца-Иосифа, мать троих детей, монах или клоун, открыватель неведомых миров, маляр, кашевар? Кто же я, Господи? Для чего ты меня предназначил?
Мне не хватило духа и воли, чтобы расслышать внятный всеведущий внутренний голос — он казался мне голосом моря. А теперь времени почти не осталось, не за горами Великое Превращение, успеть стать пустой флейтой, на которой играет ветер, и ладно.
И все же, Господи, все же — когда сознание угомонится, а мысли исчезнут, позволь мне в последний раз обернуться, будто на чей-то зов. Я сказала «будто», потому что вряд ли на краю ойкумены, продвигаясь в безмолвие небес, удастся мне распознать в многоголосии Земли чьи-то дорогие моему сердцу интонации.
Но когда, обернувшись, увижу родные фигуры с человеческими или звериными очертаниями в окаменевшем пространстве, дай почувствовать такую глубокую любовь, что все осколки, обрывки, клочки этой прожитой жизни вдруг сами собой соберутся, склеятся и воскресят удивительные мгновенья… как, например, мы с Леонтием снимали на телевидении козла.
