Господин Феррони был человек необщительный, хотя итальянец. Как он попал в Витебск, никто не знал, но поговаривали, не от хорошей жизни Джованни оказался в нашем городке, где если и проживали иностранцы — все больше поляки да немцы. Известно, что сошел в один из солнечных дней лета молодой курчавый Джованни с поезда «Одесса — Динабург» попить чаю на вокзале, да так и остался здесь на всю жизнь.
Поначалу работал в мастерской краснодеревщика Попова, и сразу не простым столяром, а мастером маркетри — вырезал узоры из разных пород дерева и склеивал их в мозаики. А через несколько лет ушел от своего благодетеля, открыл собственную мастерскую, стал изготавливать скрипки. И первая же скрипка вышла у него до того хороша, что Ахарон Моше Холоденко из Бердичева по прозвищу Пидоцур купил ее у него за пару монет («А что вы хотели, — говорил потом Моше в трактире за кружкой пива, — чтобы сам Пидоцур покупал у залетного птенчика его первую скрипку задорого?»). Но какая это была рекламация для Джованни! Заказы пошли, и не только от местных музыкантов, а со всей губернии.
Шлома благоговел перед мастерством Феррони, считал, что в его руках оживают кусочки дерева и начинают самостоятельно петь, только натяни жильные струны и закрути правильно колки.
Он тихо постучал, и дверь отворилась сама по себе.
Мастер Джованни сидел за огромным столом — выписывал циркулем дуги и окружности. Шломе видна была лишь его горбатая спина, длинные спутанные волосы, спадающие на плечи, и вытертые до блеска локти коричневого сюртука. Комната, уставленная досками и брусками, густо пропахла древесиной, сосной и смолой. На стенках покачивались от сквозняка подвешенные к потолку деки, шейки и грифы.
Не оборачиваясь, Джованни произнес:
— Здравствуй, Шлома. Что, скрипку принес? Не случилась ли с ней неприятность?
Как он узнал, кто к нему пришел? И зачем? Видимо, незримые нити связывают скрипку с мастером, пускай даже сделанную далеко отсюда, кем-то, кого и на свете давно уж нет.
Джованни поднялся им навстречу, открыл футляр и ахнул.
— Это еще что? Извержение Везувия? Последний день Помпеи? — совсем немузыкальными руками — толстыми пальцами, заостренными у кончиков, с коричневыми от морилки ногтями, он осторожно вынимал каждую деталь скрипки, оглядывая со всех сторон.
— Мой сын, господин Феррони, — проговорил Шлома, — это сатана, а не ребенок, вздумал заглянуть в ее утробу, посмотреть, откуда берутся песни.
Печальный, как Лот в Содоме, как самурай, у которого от меча остались лишь ножны, стоял Шлома Блюмкин перед мастером, ожидая приговора. Из-за спины отца выглядывала постная физиономия Зюси.
