Словно величайшую драгоценность, каждый фрагментик, каждую частицу своего поверженного инструмента Шлома обмотал мягкой ветошью, все это они с Зюсей аккуратно уложили в футляр и отправились к Ване — так звали в Витебске обрусевшего итальянца, скрипичного мастера Джованни.
Допустим, был конец сентября, вдоль Богадельной улицы через Смолен-скую торговую площадь — к левобережью Двины шагали смурной клезмер в длинном черном пальто с поднятым воротником и в шляпе, надвинутой на глаза, и его горемычный сын, жертва собственной любознательности.
Феррони обитал в доме купца Моисея Деревянникова, крещеного еврея, сам купец давно почил в бозе, а его сыновья потихоньку транжирили купеческое богатство, нажитое на бакалейных товарах.
Во двор можно было въехать на тройке с бубенцами, такой он был необъятный, заваленный полусгнившими бревнами, — Деревянников собирался надстроить третий этаж и сделать открытую веранду с балясинами. По вечерам он мечтал на веранде пить чай с пирожными и смотреть на солнце, погружающее свои лучи в теплые воды реки Хесин, так древние называли Западную Двину. Моисей во всем норовил подражать древним, поэтому никогда не называл ее, как нормальные люди, а только: «Хесин» и «Хесин». Откуда он это взял? Даже при смерти, лежа на огромном продавленном диване («на нем я родился — на нем и умру»), Деревянников произнес, окинув последним весьма недоверчивым взором троих сыновей, известных всему Витебску повес и кутил:
— Положите меня на голубую лодку и отпустите по реке Хесин…
Но не суждено ему было уплыть на лодке в Литву и дальше в Балтийское море.
Сочтя волю отца чудачеством, братья похоронили его на окраине Витебска, на Старосеменовском кладбище — как «выкреста» — по православному обряду. Бакалейное дело купца Деревянникова они развеяли по ветру. Чтобы не обнищать, сдавали по частям двухэтажный каменный дом с балясинами студентам и приезжим, а флигель продали мастеровому Феррони.
(Как бы мне отыскать золотую середину между растянутостью романа и краткостью пословицы? Казалось бы — чего проще? Вспыхивают очертания героя с непременным указыванием на место жительства, далее перечисляются его свойства и свершения. Следом — то, что Аристотель называл «перипетиями» странных персонажей, свидетельствами удивительных деяний, яркими высказываниями, высеченными на мраморе или лучше — на граните. Тут же — эпизоды, извлеченные из истории вечной борьбы между гением и его близкими, рождающие — вопреки всему! — веру в триумф духа над косными обстоятельствами жизни. Глядь — город уже наполнен призраками, и нету никаких опознавательных примет — призраки ли материализуются или ты сам уже призрак, бредущий по мосту через забвение?)
