— Помню, мы потешались над мучником , великаном с длинными седыми усами и шевелюрой, будто обсыпанной мукой, — рассказывал мне Ботик. — Его жена вечно канителится, а после мечется в проходе — ищет . Тот ей: «, я вот он, ты что, ослепла?» — «Даже если я ослепла, , — отвечала бойкая , — я тебя найду по запаху чеснока!»
Шум, гам, смех, завязывалась оживленная беседа о всякой всячине, о делах в синагоге, о мировых вопросах, ну и — разумеется — о войне. В Европе грянула война, такие новости в Витебске разносятся со скоростью света.
— Какой-то Гаврила Принцип, боснийский серб (слава богу, не еврей!), убил австрийского герцога Франца-Фердинанда!
— Берите выше! Он был не герцог, а эрцгерцог!
— более! Вильгельм сразу намекнул австриякам: будете устраивать — мы вас поддержим.
— Какая-то Сербия! Что за важность!
— Только бы не подожгли Россию и нас вместе с нею!
— Упаси господь!
— Уж твою-то мясную лавочку, , вряд ли кайзер не приметит!
Все вокруг испускало густой оранжевый свет — и солнечный закат, и листья, и вода, и липы, и серые облака. А когда Иона подносил к губам кларнет, появлялась . Она садилась на край отдаленной скамейки или стояла, прислонившись к стволу, чувствуя спиной его шершавую поверхность, изредка поглядывая на Иону влюбленными глазами.
Ботик точно не помнил, что такого играл тогда его приятель, какой-то винегрет из еврейских песенок, но всем казалось, не только : у них крылья вырастают и они кружат в воздухе вольными птицами.
Там еще был смешной аккомпаниатор — слепой баянист , ему поставили стул в шести шагах, отсчитал шесть шагов, да не рассчитал и сел мимо стула. Это очень позабавило публику. А он парень озорной, веселый, как пошел наяривать « плясовую».
— Хоть вы и евреи, — кричит, — а все равно не удержитесь — кинетесь в пляс!
Третий — балалаечник . У этого был конек — «Рапсодия» Листа. Когда исполнял ее на балалайке — плакали даже темные личности без определенных занятий.
А уж к разогретой публике — при полном аншлаге — Криворот в благородно поношенном фраке, более или менее белой манишке с бабочкой и видавшей как упоительные, так и безотрадные виды, черной широкополой шляпе. Сам этот молчаливый выход маэстро уже звучал музыкой в ушах благодарных посетителей Городского сада.
царил на сцене с саксофоном в бледных чутких руках с голубыми прожилками, кумир Витебска, слегка покачиваясь в такт пронзительной, печальной, потусторонней увертюре той самой трубы, которую с неслыханной щедростью презентовал
