Отец посмотрел зло, а Матвей ошарашенно – откуда узнал он? Неужели проследил?
Мама стояла, прижав руки ко рту, и глядела на отца. Справившись с собой, сказала:
– Ты, Прошка, бросал бы бражничать. Чего тебе там с пьяных глаз привиделось?
Прошка развернулся к ней и заявил победно:
– Был я в вашем зимовье, и все видел. Своими глазами. Живет там приблудный какой-то, грязный весь и босый. Не иначе беглый.
Отец сказал ему примирительно, хотя Матвей видел, что ярость просто клокочет в отцовских глазах и вот-вот выплеснется, ошпарив беспутного Прошку:
– Ты, Прохор, никак умом тронулся? Нет на моем зимовье никого. А если и есть, я узнаю. И прогоню.
Прошка выпрямился горделиво:
– Ишь, Прохором величаешь. Знать, уважаешь крепко, а? – и засмеялся эдак поганенько.
Отец повернулся к Матвею:
– Неси, Матвей, самогону, выпью с гостем немного. Да на стол чего собери.
Бросил на телегу пучок сена, закрывая стоящие там кадки, и пошел к Прошке. Взял его под руку, повел к лавке под навесом, приговаривая:
– Выпей со мной, Прохор, да расскажи толком, кого это ты на моем зимовье видел? И точно ли на моем?
Прошка семенил, не поспевая за широким отцовским шагом и даже не пытался освободить руку из его железного хвата. Сели, Матвей уже вынес самогон да немудрящую закуску – хлеб, солонину да пару луковиц…
Отец ухитрился напоить Прошку, не выпив при этом ни капли. И вытянул из него все, что тот знал.
Оказалось, что Прошка вчера за ними проследил до самого зимовья. Отсиделся в лесу, дождался пока они уедут, и потом полночи наблюдал за Бирюком. Дошел до деревни под утро, выпил для храбрости и пришел к ним. Загрузили Прошку в телегу, довезли до его дома, молча. Вернулись к себе, загрузили соленья и поехали на зимовье. Молчали до самой тайги. А там отец сказал вдруг:
– Нехорошо это, сын. Прошка знает теперь, где зимовье. И если придут сюда нас обирать, он же первый и побежит продавать. Еще и Бирюк этот… подведет он нас под монастырь, нутром чую.
Матвей вздохнул только и сказал:
– Надо было его тогда пристрелить.
Сказал и сам испугался своих слов – настолько чужими и страшными они были. Отец посмотрел на него и сказал отрывисто, зло:
– Ты мне это брось, стреляльщик! Еще раз услышу – винтовку о спину поломаю, понял?
Матвей вздрогнул, опустил глаза и сказал:
– Бать, я не подумал, не сердись. Я не знаю, что делать…
– Застрелить – оно проще всего. Но не ты жизнь давал, не волен ты в человечьей жизни, понял? Господь только волен решать, кому жить, а кому нет. Всегда об этом помни.
