Ночевал Сегундо где Бог положит. Если доход позволял – в дешевых гостиницах, в обществе пьяных коммивояжеров и трезвых карманников, иногда же – прямо на площади, в маренговой тени памятника или фонтана, на свободной скамье, подложив под голову футляр с инструментом. На вопрос, не скучает ли он по Малаге, скрипач лишь улыбался в ответ.
– Я ведь странник, сеньор, – любил повторять Сегундо. – Такой же, как и вы.
Вечерами, перед закатом, он устраивался возле клетки и, натерев канифолью смычок, играл что-нибудь печальное, почти беззвучное, едва касаясь волосом трепетных струн.
– Все евреи странники, – задумчиво говорил Авельянеда, вглядываясь в седеющий небосвод.
– Стало быть, вы тоже еврей? – улыбался скрипач.
– В какой-то мере, Сегундо. В какой-то мере, – еще более задумчиво отвечал Авельянеда.
Сегундо не возражал.
Охранники общению не препятствовали, поскольку получали с “концертов” небольшую мзду. Позднее за отдельную плату они даже удостоили скрипача места в фургоне, так что ему уже не приходилось бежать сломя голову на вокзал и выстаивать в очереди за билетом. Пользуясь их покровительством, днем, в часы выступлений, он располагался так близко к клетке, как не позволялось больше никому, дабы ни один сентимо, предназначавшийся диктатору, не упал мимо Сегундовой шляпы.
Выручку, которая в больших городах была особенно велика, скрипач не раз пытался разделить с Авельянедой, но тот неизменно отказывался: ему деньги были попросту ни к чему. Иногда, впрочем, – в виде особой прихоти – он мог позволить себе небольшую прибавку к пище, скажем, банку сардин или плитку шоколада, и тогда Сегундо, который всегда был рад услужить, бросался исполнять поручение. Но это случалось довольно редко, и почти все деньги, за вычетом одной-двух песет, перепадавших карабинерам, доставались скрипачу. Часто, набив медью карманы, Сегундо уходил и возвращался уже ночью, навеселе, но Авельянеда, пьяниц в общем-то не терпевший, никогда на него не сердился. Сегундо был, пожалуй, единственным человеком, чье общество приходилось ему по душе. В этом парне было столько обаяния и оптимизма, что Авельянеда прощал ему всё, даже то обстоятельство, что стервец, не чинясь, каждый вечер надирался за его счет. Когда ночью Авельянеда осваивал новые трюки, а блудный скрипач, размягченный бдением в кабаке, трепался с охранниками, резался с ними в “пятерочку” или “мус”, в мире появлялась приятная упорядоченность, которая здесь, в клетке, вполне могла сойти за гармонию.
