Жизнь А.Г. | страница 79



– Хочу быть вашим оруженосцем, – подарил вдруг Сегундо и склонился перед ним в комическом реверансе. – Готов быть скрипачом, импресарио, мальчиком на побегушках. На вашем жалованье, разумеется, – опять поклонился Сегундо. – Могу сбегать за вином, слетать за пивом, спрыгать за хересом. Знаю шестьсот сорок четыре анекдота, постоянно обновляю репертуар. Чистоплотен, моюсь трижды в месяц. Неприхотлив в еде и напитках. Одним словом, к вашим услугам. Если, конечно, не имеете более достойной кандидатуры.

– Ты ведь еврей, не так ли? – покосился на него Авельянеда, вешая аккуратно сложенные штаны на спинку кровати.

– Так точно, сеньор. Чистокровный, – Сегундо снял шляпу и продемонстрировал свою курчавую голову. – Пейсы сбрил еще в юности, так больше подают. Имею также иное свидетельство, но предъявить его вам будет, пожалуй что, несколько неприлично.

Авельянеда напомнил скрипачу, что при его власти евреям приходилось несладко.

– Я не злопамятен, сеньор, – заверил Сегундо. – Кроме того, говорят, в последнее время вы несколько подобрели.

– Ну тогда валяй, – сказал Авельянеда, укладываясь в постель. – Только никаких мне еврейских штучек. Я этого не люблю.

– Можете быть спокойны, – страдальчески улыбаясь, Сегундо дотронулся до груди. – С некоторых пор я знаю толк в испанских ценностях.

С того дня скрипач, у которого не было якорей, но был вечно пустой желудок и такие же пустые карманы, отправился вместе с ним в круговое плаванье по стране. Деньги, однако, не были главной причиной, побудившей Сегундо сняться с насиженного места. Его поманила дорога, поманило шумное внимание толпы, каким Сегундо никогда не был избалован, и он последовал этому зову, как следует ему бесприютный актер, приставший к бродячей цирковой труппе. Авельянеда же, в свой черед, отнесся к появлению спутника со снисходительным безразличием, что при его характере, а равно и той враждебности, которую он питал к людям, впору было счесть почти за симпатию. Любого другого он, вероятно, и слушать бы не стал, но этот шут в шляпе был таким же изгоем, как и он сам, а это многое меняло. К тому же, двое шутов смотрелись бы куда выразительнее одного, и значит, Сегундо и вправду мог ему пригодиться. Отставной диктатор и нищий еврей-скрипач – более странной пары и представить было нельзя, но ведь именно к этому – пределу непредставимого – он, в сущности, и стремился.

Сегундо переезжал из города в город на перекладных, чаще всего – в битком набитых автобусах, приткнувшись со своей скрипкой где-нибудь на крыше, между тюками с товаром и клеткой с домашней птицей, а по прибытии спешил с вокзала на площадь, где неумолимый подъемный кран уже вынимал из фургона клетку с нахохлившимся внутри каудильо. Здесь, под сенью соборов и мэрий, башен и казематов, скрипач и диктатор проводили вместе весь день: Авельянеда жонглировал, вызывая бурное восхищение толпы, Сегундо играл, пожиная плоды этого восхищения, к которому отныне и он был по-своему причастен. Падали и снова стремились вверх юркие неутомимые мячи, падали звонкие сентимо в шляпу скрипача. Вечером пойманные мячи ложились под подушку, мелочь пересыпалась в карман, а скрипка возвращалась в футляр, на ложе из красного потертого бархата, чтобы утром вновь явиться на свет – для нового переезда, новой площади, новой толпы.