Ну, мне трудно, что ли, попросить. Не для себя же. Для себя, может, и трудно было бы. Я говорю: а дай, пожалуйста, вот в тот домик поиграть, Вова, дай, а? Сестренка очень хочет. А он такой: пошел ты… вот куда ты пошел бы, говорит, бомжара. И тихо так говорит, чтобы никто не услышал, кроме меня.
Это, говорю, кто бомжара, ты чего, вообще, что ли? А он такой опять: ты, говорит, бомжара, и ты, и сестра твоя, сучка. Покосился еще в ее сторону – а она сидит на попе, никогда на корточки не садилась, ей тяжело было, все на попу, сидит и уже не хнычет, потому что я пошел же ей за игрушкой – покосился и еще раз мне: сучка.
Вообще-то это он глупый просто был, вот так и сказал. Бомжары – это же которые в заброшенных домах живут, и у них ноги синие и руки тоже бывают такие красно-синие, страшные, потому что у них дома нету. Ну, бывают не синие, а руки как руки, но главное, что нету дома. Они еще около железной дороги все время селятся, ну где поезда часто останавливаются. А у меня-то есть дом! И про сучку он зря. Нет, ну мама тоже иногда Сестренку так называла, если честно. Но мама – она по-другому, не по-обидному. А этот… зря он, в общем, так. И про куда я пошел, тоже зря. Не надо было.
У меня сразу перед глазами как будто все красное стало, и дышать тяжело, как будто он меня носом в подушку, и жарко еще. И в голове так бухает, как поезд едет: тыдым, тыдым, тыдым! И вдруг смотрю – он глядит на меня, Хорошенький, а из носа у него кровища прямо как вода из унитаза, а сам весь белый, смотрит глазищами своими дурацкими. Тыщу лет так, кажется, смотрел. Смотрел, смотрел – и как вдруг завопит, как сигнализация! Ну, прискакала его мамаша на своих копытах, тоже визжит как потерпевшая и подпрыгивает еще. Схватила Хорошенького, подняла зачем-то, потом опять на место поставила, кровища у него хлобыщет, побоялась, наверное, испачкаться, тряпки-то дорогущие, штаны все в стекляшках. Начала вытирать какими-то маленькими бумажками, белыми, они сразу красными становились, она их вокруг бросала. И все орет, визжит: я убью тебя, скотина, убью тебя, тварь, ты еще пожалеешь, что вообще родился!
Это она не Хорошенькому, это она мне. Это ведь я его долбанул. Я не очень помню, правда, как я его так. Но факт – я. У меня и рука сразу заныла – разбил о его морду и даже не сразу почувствовал.
Эх тут народу сбежалось! Бабки какие-то, которые у подъезда задницы просиживали, мужики непонятные, тетки. Бабки охают, тетки визжат. Мужик один говорит: таких надо в детстве за ногу и об угол башкой, пока не выросли. Это про меня типа. Все на меня смотрят как на блевотину, и не подходит никто близко. Только Сестренка подошла и обняла так тихонько, за ногу, выше бы не дотянулась. Она не плакала, совсем-совсем, не кричала, ничего не говорила, совсем.
