В ноты я, если верить отцу, научился попадать, еще не умея говорить. В музыкальную школу меня взяли, когда я был пятилетним надоедливым сверчком. Я сам пришел туда записываться, удрав из детсада, – перелез через забор и явился на прослушивание. Когда я пел, одна из слушавших меня тетушек вскочила и убежала. Я подумал, что это потому, что я слишком громко пою. Но она вернулась с кучей народу. Меня попросили продолжать. Я пел, а они сидели разинув рты. Потом я отхлопывал вслед за ними ритмы, угадывал с закрытыми глазами, какие клавиши они нажимают на фортепиано. Потом снова пел. А потом меня угостили конфетами, отвели обратно в детсад, где отец уже пытался придушить заплаканную воспитательницу, упустившую ребенка, и объявили, что я зачислен в музыкальную школу. Мне пытались навязать скрипку или фортепиано, но я хотел играть только на флейте, сам не знаю почему. Уперся, говорил отец, как баран.
Мне было восемь, когда дедушка прислал нам ту посылку. В посылке, помимо традиционных гранатов и грецких орехов, лежал старый дудук – инструмент с печальным голосом, немного похожий на блок-флейту, со знакомства с которой обычно начинают духовики. Я освоил его с легкостью неимоверной. Я играл на дудуке, а отец слушал меня и плакал.
Мне было двенадцать, когда на один из уроков пришла незнакомая дама. Потом выяснилось, что она отбирала талантливых детей в такую музыкальную школу, о которой одни родители, кривя рты, говорят, что туда попадают только по большому блату, а другие родители, делая страшные глаза, говорят, что там с детей дерут три шкуры и превращают их в дерганых неврастеников. Я сыграл ей все, что знал, потом сыграл то, что сочинил сам, потом импровизировал. Так меня взяли в эту школу. Она заменила мне и музыкалку, и обычную школу – там преподавали еще и общеобразовательные предметы.
Тогда мы тоже еще могли вернуться на родину, в страну, где я не родился и куда приезжал вместе с отцом, когда у него был отпуск. Но отец решил, что я должен учиться в этой школе, о которой, говорил он, все только мечтают, поэтому и твердят о ней как та лисица из басни о высоко висящем винограде, – мол, зелен, да и только.
В новой школе из меня не делали неврастеника и не драли шкур. Мне легко было учиться музыке. Кроме нее, меня ничего не интересовало – ни друзья, ни девчонки, ничего. К счастью, учителя школьных предметов часто шли таким, как я, навстречу. Я побеждал в конкурсах исполнителей, занимал первые места в теоретических олимпиадах – и зевал на биологии, спал на физике, тосковал на географии. Хорошо, впрочем, шла математика. А учительница по литературе прощала мне неумение писать сочинения за относительную в наших музыкальных кругах начитанность. Читал я много, быстро и без разбора – все, что попадалось в руки.
