– Сте-епуш-ка-а…
Ударил громовой раскат. И Степан, падая, тоже ударился о пол, до крови прикусив нижнюю губу. Вытаращив глаза, он глядел на отпавшую челюсть мертвеца.
– Сте-па! – глухо и басовито повторил старец, и скоба блеснула в разорванном рту, как металлическая кость. Желтые ногти заскребли по доскам, в распоротом брюхе студенисто задрожали пропитанные формалином органы, и Степан зажал пальцами нос, понимая, что его сейчас вытошнит если не от зловония, то от страха.
– Не с того… требуй… кто держал, – прогромыхал покойник, – а с того… кто владеет!
Он повернул голову, и под натянутыми веками завращались мертвые глаза. Степан застонал, пытаясь отползти, но лишь засучил ногами. Страх пригвоздил к полу холодной иглой, и Степан понял, что этот глубокий голос, приглушенный слоями влажной земли, вовсе не похож на голос старца – он пришел из детства, где пахло перебродившим молоком, сушеными травами и разрытой могилой.
Мертвец говорил голосом деда Демьяна.
Степан вдохнул прогорклый и влажный воздух. Он хотел спросить: «А кто владеет?», но ничего не сказал. Игла, пробившая позвоночник, дернулась и проткнула гортань. Степан поперхнулся, ощущая на языке металлический привкус, мышцы напряглись и окоченели, словно это он, а не Захар, лежал с распоротой брюшиной. Словно его, а не Захара, накачали химикатами, заключив тело в неповоротливый панцирь. Глаза закатились, Степан стукнулся затылком о пол и затрясся в конвульсиях.
Он не знал, сколько длился припадок.
Свечи давно погасли, и тьма повисла над миром спокойная и немая. Степан чиркнул спичкой: огонек озарил оплывшие кляксы, выделяющиеся на грязно-серых досках пола. Мертвец лежал неподвижно, приоткрыв разорванный рот – глаза по-прежнему сомкнуты, руки раскинуты, возле гипсовой головы чернеют обугленные куски мяса.
Неподвижный. Молчаливый. Мертвее мертвого.
Из праха вышел – в прах и вернулся.
Разорвав окровавленный саван, Степан обмотал рану чистой тряпицей. Пошатываясь, вышел за порог: до рассвета далеко, но буря затихла, и ветер относил ее к востоку, только дождь по-прежнему лупил в покатые своды и пузырился в раскисшей грязи.
Запирать дверь Степан не стал, только подвинул чурочку к входу: знал, не будет охотников соваться в Окаянную церковь, а пройдет ненастье, сам вернется и похоронит останки неудачливого мессии.
По тропинке шел наугад, цепляясь за ветки и переступая поваленные кресты. Не остановился и у могилы деда, а так и брел до самой опушки, размазывая по лицу дождевые потоки и грязь, пока не потянуло дымом и между деревьями не показались черные срубы. Тяжело переступая со ступени на ступень, поднялся на крыльцо и загрохотал в дубовую, вымоченную дождем дверь – каждый стук отзывался саднящей болью в разрезанной ладони. Сначала никто не откликался, потом в тишине послышались шорохи и торопливые шаги. Лязгнул засов, из проема вынырнуло заспанное лицо Листара. Проморгавшись, тот узнал незваного гостя и забормотал плаксиво:
