Степан хищно оскалился, вспоминая давешний разговор с Захарием. С виду старец благочестивый, а изнутри гнилой и лживый. Избавить от такого мир – как вырезать злокачественную опухоль, ведь сказано в пятом псалме: «Ты погубишь говорящих ложь». Степан хорошо знал, как убирать метастазы, вот только Слово… Слово не давало покоя, горело и жгло, как маленькое солнце, возле которого только и возможна жизнь. Великая несправедливость этого мира: награждать недостойных и обделять одаренных.
– Крест это твой, Степанушка, – елейно говорил старец. – Господь наказал за дедовские грехи.
Степан отмалчивался. Зная о дурной славе деда, всуе его не поминал, а уж Господа и подавно – не верил Степан в бога, поэтому дар Захария был еще чудеснее, а собственная тьма еще страшнее.
По лестнице дробно простучали шаги. Скрипнула, поворачиваясь на петлях, тяжелая дверь. Степан повернулся и сощурился, оглядывая тени, застывшие на пороге.
– Ну, входите, гулящие, – пробасил Черный Игумен. – Чего встали?
Маленькая тень дрогнула, отлепилась от двери и превратилась в растрепанную Акулину. Вторая, высокая, нерешительно мялась в дверях.
– Почему не заперто, Степушка? – пролепетала голосом Ульяны. – Да и темно как… ух, напугал!
– Тебе надобно не мужа бояться, а тех, кто ночью по дворам бродит да нечистые помыслы имеет, – ответил Степан и протянул ладонь. – Поди сюда, Акулька. Сюда, кому говорят!
Девочка глянула из темноты глазами-плошками, мотнула головой и прыснула в свой закуток, только цветастая шторка за спиной взметнулась, и Акулина завозилась там, запыхтела, устраиваясь на постели, как в гнезде. Степан слушал, глядел на жену исподлобья, пригнув лобастую голову, в груди колотилось тревожно и глухо.
– Где были, спрашиваю? – процедил он и раздул ноздри. Пахло от жены сыростью, ночной прохладой, и еще чем-то возбуждающим, терпким, как от раненой птицы.
– К Захарию ходила, – едва слышно ответила Ульяна. – Дочь забирала, раз ты не сподобился.
Степан хлопнул ладонью по столу. Дерево загудело, в кожу вошла колкая бахрома облупившейся краски, и Степан поморщился, вытер саднящую ладонь о штаны.
– Не пустил меня Захарка, – с ненавистью сказал он. – С просящим ушел. А ослушаться я не могу, Словом связан.
Ульяна дрожала, теребила ткань сарафана, не решаясь выйти из спасительной тени.
– Знаю, – прошептала она. – Вот поэтому, Степушка, я…
– Не ври! – он снова хлопнул по столу. Графин подпрыгнул, вода омыла изнутри стеклянные стенки. За шторкой испуганно замычала Акулина, и Степан замолчал, стиснув зубы, чувствуя, как наливаются болью и вспухают желваки на скулах.
