– На кухню иди, – медленно сказал он.
Ульяна всхлипнула, подобрала подол и скользнула по коридору мимо. Степан прошел к двери, закрыл ее на засов. Из кухни доносились тихие всхлипы, в комнате копошилась Акулина, бормоча под нос что-то неразборчивое, глухое, приходящее к ней с темной стороны, куда иногда падал и сам Степан. Он снова ощутил сверлящую боль, на этот раз в затылке, и взъерошил волосы.
Ульяна ждала на кухне. Не решаясь сесть, опиралась о стол спиной и загораживала окно, сквозь которое луна облизывала цветастые шторки.
– Проходил я мимо, – тихо заговорил Степан. – А тебя не видел. Маланья сказала, ушли давно. Где нелегкая носила?
Жена затрепетала, взгляд заметался по кухне, нижняя губа задрожала – вот-вот расплачется.
– Гу… гуляли, Степушка…
– Гуля-яли, – повторил он и шагнул вперед. Ульяна отшатнулась, стол громыхнул, звякнули вымытые чашки на подносе. Степан сжал кулак, поднес его к лицу женщины: – Вот у меня твои прогулки где! Забыла, какой я тебя тут подобрал, а? Или напомнить?
– Я помню, Степушка, – плаксиво взвыла Ульяна. – Грешна была…
– Может, потому Акулька такой и родилась? – продолжил он. – Бесы в нее перешли, теперь мучают, покоя не дают. И мне тоже. Как подумаешь, лучше бы не рождаться ей вовсе…
– Да что ты говоришь, Степушка!
Он навалился на нее и зажал рот ладонью, зашипел в ухо:
– Молчи! Молчи, Ульянка, ведь убью! Шалава ты, ведьма. Обворожила, к себе привязала, теперь расплачивайся…
Она билась в его руках, как пойманная в силок утка. Кровь кипела, ударяла в голову, где разрасталась пульсирующая боль. Степан повалил жену на стол, провел ладонью по бедрам, задирая юбку – кожа под ней была разгоряченной, гладкой, податливой. Ульяна замычала ему в ладонь, из-под зажмуренных ресниц брызнули слезы.
– Страшная грешница ты, Ульянка, – хрипло проговорил Степан, развязал пояс и расстегнул штаны. – Только я страшнее тебя.
Он раздвинул ее колени. Ульяна глухо вскрикнула, но покорилась напору. Стол под ними шатался, чашки подпрыгивали на подносе, и луна за окном качалась вверх-вниз, отбеливая лицо Ульяны до мертвенной синевы. Она совсем не походила на ту резвую хохотушку, которую впервые встретил Степан на берегу реки Полонь и взял ее, пахнущую травой и молоком, возле Окаянной церкви. Деревянные кресты глядели на них с упреком, на могилах плясали вихревые бесы, и было в этом что-то неправильное и притягательное, что-то темное, зарождающееся на старообрядческом кладбище, ради чего было не страшно оставить старую жизнь и похоронить ее в деревянном саркофаге, заперев на два замка. Что-то, обещающее силу и власть…
