Он скрипнул зубами, покачнулся, задев макушкой лампочку на длинном шнуре. Загудела потревоженная муха, села на мокрую шею Степана, и он согнал ее ладонью. Есть люди как мухи – бесполезные, бестолково прожигающие жизнь. Все городские такие, и новый просящий не исключение. А ведь он с первого взгляда не понравился Степану. Акулина и вовсе гниль от него почуяла. Зато старцу ко двору пришелся, ну да свояк свояка издалека видит.
Степан оглянулся и вздрогнул: показалось, метнулась за спиной юркая тень, обдала морозным дыханием.
– Не боюсь, – глухо сказал он. – Ни ужасов в ночи, ни стрелы, летящей днем. Ни тебя, Захарка-душегуб. Ни даже…
Степан поперхнулся. Слово не родилось, скатилось вязкой слюной в бороду. Подумалось: «Вот оно! Сейчас!»
Мышцы лица напряглись, под косовороткой заколола стужа. Степан отступил к столу, уперся левой ладонью о крашеные доски, а правой попытался схватить графин с водой, но промахнулся. Пальцы стали чужими, несгибаемыми и дрожали на весу, будто наигрывали на домре. Он ждал, тяжело дыша и глядя, как по стеклянным граням ползут лунные блики. Тени перешептывались, шныряли по углам, часы отсчитывали секунды, а приступа не было.
Кажется, пронесло.
Степан глубоко вздохнул, подхватил графин и приложился к горлышку. Вода потекла в иссохшее горло, пролилась на бороду и грудь. Вернув графин на стол, Степан утерся рукавом. В подушечках пальцев покалывало – не сильно, но неприятно. Пустяки для деревенщины, но фатально для хирурга.
Взгляд сам собой упал на дальний угол. Луна высветила замки на крышке сундука, отчего показалось, что тот подмигнул серебряным глазом: помнишь? Здесь похоронены мечты, которым не суждено сбыться.
Иногда, оставшись наедине с собой, Степан открывал сундук, словно саркофаг, где вместе с бумажной пылью витали призраки прошлого. Они прятались в конспектах, исписанных мелким и аккуратным почерком, в учебниках по анатомии, в фармацевтических справочниках, в дипломе, кроваво-красном, выстраданном бессонными ночами и бесконечными часами практик, в трудовой книжке, где последней записью стояла: «Уволен по собственному желанию», хотя, конечно, желания никакого не было, а была только досадная необходимость. Степан Иванович Черных, подающий надежды хирург, исчез, едва добравшись до возраста Христа, а вместо него в Доброгостове появился Черный Игумен.
Бог дал, Бог и забрал.
Степан исподлобья глянул на часы: стрелки перевалили за половину четвертого, а жены с дочерью все не было.
