– Тушите, тушите! Ох, лишенько! Сейчас полыхнет!
Выла пожарная сирена.
– Сле… дил, все-таки? – захлебываясь кашлем, прохрипел Павел и покосился на Кирюху. Пацан сглотнул, мотнул головой, вроде отнекиваясь, но потом согласно кивнул и проворчал:
– С тебя, дядя, надо глаз не спускать. Если бы не пришел, то так бы и погорел!
И улыбнулся широко, во все зубы.
– Видел… кто поджег? – спросил Павел.
Кирюха тотчас же посмурнел и нахохлился:
– Не видал. Но знаю…
Замолчал, тяжело сопя, утирая испачканное лицо и глядя на дорогу. Павел обернулся: размашисто шагая, к нему спешил участковый.
По дому сновали вертлявые тени, приникали к изголовью больной. Акулина металась по кровати, разлепляя губы, обложенные налетом, и бормотала что-то бессвязное.
– Степан! – в страхе кричала Ульяна. – Опять жар!
Растерянная и осунувшаяся, она вся тряслась и гладила спутанные волосы дочери.
– Амоксициллин давала? – устало спросил Степан и потрогал лоб Акулины влажной, пахнущей мылом ладонью.
– Давала, – жалобно откликнулась Ульяна. – И морс из клюквы давала, и обтирания делала. Почему никак не проходит, Степушка?
Он промолчал и сел рядом, взял маленькую руку Акулины в свою.
– Ну что ты, милая? – ласково позвал он. – Поправляйся уже, моя хорошая. Будет тебе хворать…
Под желтыми, как пергамент, веками девочки заворочались глазные яблоки, и Степан похолодел: вспомнилась жуткая ночь в Окаянной церкви, восковое лицо покойника и его утробный голос, ударивший в уши, как в набат.
Степан наклонился и быстро поцеловал горячую и сухую ладошку, погладил, наблюдая, как Акулина силится разлепить склеенные веки, но не может.
– Врача бы, Степушка, – робко сказала Ульяна.
– А я чем не врач? – угрюмо откликнулся Черный Игумен и тоскливым взглядом окинул придвинутый к кровати столик, заставленный пузырьками и заваленный таблетками, достал из ковша отяжелевшую губку, отжал: вода потекла между пальцев.
– Самый лучший! – донесся в спину задыхающийся шепот Ульяны. – Самый лучший, Степушка! Ты ведь поможешь нашей доченьке, да? Поможешь, правда?
Она схватила его руку, и Степан обернулся и вздрогнул, встретившись с глазами жены – влажные, они горели, точно в лихорадке, в зрачках поплавком качался страх.
Четвертый день она не отходила от кровати дочери, а той не становилось лучше: после смерти старца Акулина пожаловалась на боль в горле и послушно открыла рот, позволив Степану осмотреть себя. Слизистая оказалась сильно воспалена, и той же ночью температура подскочила до тридцати девяти.
