Психика разумно устроена — когда нет сил, летит предохранитель. В моменты непереносимого стыда, как сейчас, у отца отключается разум — он делается жалким, хнычет, лепечет, а после ничего не помнит.
И мне стыдно — будто я не должна видеть его стыд.
Будто я виновата. Будто мне самой ничего подобного не светит в восемьдесят пять.
Зато потом у него — требует, обвиняет, грозит. Это он-то, который за всю жизнь и мухи не обидел…
Ага, проснулся. Кричит, чтобы я срочно бежала в аптеку за витаминами, от которых он сразу выздоровеет. А если не побегу — то я змея и кровопийца.
С больницей тоже его идея. По радио услышал — есть такая, бывшая «старых большевиков». Какая-то у них двухмесячная реабилитационная программа для стариков. Хочу туда, я что, не заслужил? За соломинку хватается. Поспрашивала — говорят, неплохая. Не лечат, конечно, но в порядок слегка приводят, да и домашним дают передышку. И не так дорого. В общем, решилась.
— Пап, обедать?
— Пошла к черту, раз в аптеку не идешь!
Изображаю, что ушла, хлопая дверью — все равно он ничего не видит. Через пять минут снова хлопаю.
— Пап, принесла! Теперь обедать будешь?
— Теперь буду.
Даю витамин — этих витаминных коробок уже полдесятка на столе, потом подношу ложку с супом. И вдруг:
— ! Не то купила! Неправильные! на тебя! — выплевывает желтый шарик, неожиданным взмахом выбивает у меня ложку, тарелку, горячий суп льется на грудь, на чистую постель…
— ! Я обжегся! Подуй!
Опять сжался, маленький, несчастный.
И мне опять стыдно.
Больничному коридору полагается быть унылым, но этот и вовсе тусклый. Два крыла здания, построенного буквой , сдерживают солнце, даже летом воздух в отделении сероватый — то ли туман плавает, то ли дым, то ли строительная пыль из дальней палаты, где два узбека крушат стенку отбойными молотками. По коридору бродят люди-тени, тихо шаркая, шурша, шелестя сухими, изношенными, почти прозрачными оболочками. Старики, старушки — отделение геронтологии общее, без всяких стыдливых М и Ж. В таком возрасте чего церемониться — пусть сидят на соседних горшках, как в детском саду. Бродящих старушек больше — не хотят лежать, из последних сил пытаются пересилить судьбу, ожить, цепляются, тянутся вверх. Вот одна, с бессмысленным выражением выпученных глаз, снова учится ходить — обе ноги, шатаясь и опираясь на трость с четырьмя опорами. Никому не видимый героизм, мучительно закушенная губа и тупое
