Палаточный лагерь кочевал с места на место по всей Киммерии, все лето они осваивали места, недоступные для простых туристов, похудели, загорели, возмужали, вкусив радостей не столько геологической науки, сколько беспечальной с виду кочевой вольницы. Жизнь, однако, порой выказывала свою строптивость не лучшим образом — к концу второго месяца они потеряли троих — один утонул, двое перевернулись в попутной машине. Но даже визиты убитых горем родителей лишь ненадолго охлаждали посуровевший коллектив, через пару дней все опять кипело и бурлило, продолжались флирты, и не одобряемые начальством ночные вылазки в горы, и путешествия автостопом — много всякого запретного и оттого еще более притягательного.
Мальчик и девочка учились в разных группах и почти не виделись днем, зато по вечерам и выходным наступало их время — время бродить по окрестностям, держась за руки и выхаживая по склонам, полям и оврагам новое, почти уже взрослое чувство. Однажды они отправились в Чуфут-Кале — не по главной дороге, где автобусы то и дело выплевывали очередные порции воскресных туристов, похожих не на истинных путников, а на докучных зевак, но с другой стороны — через крутой залесенный склон, прятавший в зарослях древнее караимское кладбище. По крутой тропе можно было вскарабкаться на плато, к дороге, возраст которой тянул на несколько тысяч лет — к двум колеям, пробитым в известняке колесами — бог знает что там ездило — арбы? телеги? — а теперь там и не ходил никто. Колеи не зарастали травой — ей почти не за что было зацепиться на голой каменистой поверхности, там жили только лишайники — и пылало бирюзовое небо над головой. Дальше тянулась крепостная стена с узким круглым отверстием, расположенным довольно высоко, но, проявив ловкость, удавалось подтянуться и проскользнуть, слегка ободрав плечи, зато сразу оказаться внутри крепости, в ее дальнем углу, где никто не требует входных билетов и бессмысленные толпы зевак не распугивают сиреневых ящериц, впивающих тепло горячих плит. Мелкие колючие цветы скрашивают пустынное уныние пыльной травы, а звон насекомых настраивает слух на вечность. Если сидеть долго и неподвижно, воздух расщепляется на слои, тонкие, как годовые кольца, и в каждом происходит своя жизнь — смутное кино на выцетшей черно-белой пленке, а пространство наполняется движением и ощущением чужого присутствия. Мертвый город не удавалось достроить воображением, изьеденные основания разрушенных стен не вырастали в здания, но жители возникали легко — то один, то другой проскальзывал мимо, обдавая слабым ветром, вроде бы даже лица удавалось разглядеть.
