В жилах Дагура струилась весна, и он не скрывал своего счастья.
— Да это же благословение Божье, так распрощаться с миром, мать Эзры! — Он обожал перченые разговоры.
От столь явного его сластолюбия живот Азизы затрясся еще сильнее — подумать только, такая крошка, а что с ним сотворила! Но он уже прикусил язык и радовался про себя. В своих похождениях он познал немало женщин, и они по части разнузданности могли бы Тойю за пояс заткнуть. Но ни одна не умела так нежно покусывать, с таким детским бесстыдством усаживаться голышом к нему на колени.
— А вдруг жизнь окажется долгой…
— У кого, у меня или у нее? — спросил он и, плеснув воды из ведра, ополоснул лицо.
Из желоба с питьевой водой выскочила мышь и вскинула маленькую головку, робко прикидывая, куда бежать. Дагуру было любопытно, сумеет ли мышь добежать до конца Двора. А Азиза с Наджией и Викторией напряженно следили за взглядом Дагура. Храбрая мышь не только целехонькой пересекла Двор, но и изловчилась ускользнуть от двух наглых петухов и скорой на расправу кошки и выскочила в переулок.
Виктория заметила, что в этом стареющем мужчине что-то сильно раздражает Азизу, до того раздражает, что она уже и ехидничает не с обычным своим добродушием, да и улыбки какие-то деланые.
— Тойя, она вроде Нуны Нуну, из железа скроена. И ты, Дагур, не смотри, что она на вид хрупкая. Такие шлюшки доживают до глубокой старости, не хуже кое-кого из знакомых нам святош.
У Виктории сжалось горло. Это впервые кто-то во Дворе так прошелся насчет Михали. Как же это Азиза, такая приятная и добродушная, вдруг, у нее на глазах превращается в ведьму?
Дагур, прошедший огонь, воду и медные трубы, сразу смекнул, что разговор принимает нежелательный оборот и стоит его прекратить.
— Девочка и канун веселят жизнь, и я говорю, спасибо тебе, Господи, за каждый день, в который Ты мне их даешь.
— Разница только в том, что канун не забеременеет, не превратит твою старость в ад кромешный с воплями и дерьмом.
Пытаясь как-то отвлечь женщину, так вдруг почему-то озлобившуюся, он вскричал:
— Не приведи Боже! — будто в ужасе перед небесами. И потом, с искренней заботой: — Что с тобой, мать Эзры?
А она отвернулась и промолчала. У Дагура по части женщин глаз наметанный, не хотелось, чтобы он заметил, как ее обдало жаром. Она ведь Наджии почти ровесница, и та все еще рожает младенцев, а у нее эти жуткие приливы, вестники менопаузы. Хорошо, что хоть Азури дома нету. Как страшно, что он про это узнает и окажется, что она в чем-то недотягивает. Всегда она считала себя женщиной желанной, и вот тебе! И на ухо уже туговата, и два коренных зуба раньше времени испортились, так что пришлось их тайком вырвать. Ее злило, что у Наджии тело не гнется под грузом лет, все еще цветет и плодоносит, а она рушится изнутри. Может, что-то от хворей Йегуды к ней пристало? Музыкант, он хоть и не в себе из-за своего воробышка, а шнырять глазами по женскому телу пока не отвык. А потому с этими разговорами лучше кончать. И снова лицо вспыхнуло и шею обдало пламенем.
