вмешательства местных органов власти в жизнь ведомства и
подчинения их деятельности общей
системе работы последнего…» В пункте пятом, где говорилось: «Во главе коллегии по управлению почтово-телеграфным округом стоит комиссар», Владимир Ильич зачеркнул слова «избираемый областным или губернским органом Советской власти и утверждаемый народным комиссаром почт и телеграфов», а вместо этого написал: «…
утверждаемый народным комиссаром почт и телеграфов из числа кандидатов, представленных областным или губернским органом Советской власти». И в самом деле: если комиссара избирают, то что же его утверждать? А вот если утверждать из ряда кандидатов, то будет, значит, и отбор самых лучших, подготовленных, надежных. Как точно!
Подбельский на мгновение взглянул в окно. Он много занимался журналистикой, правил, уточнял собственные сочинения и уж сколько написанного другими! Но там это все-таки была борьба за наиболее точное выражение мысли, хотя мысль эта могла оставаться и неточной, а тут, в бумаге, которую он сейчас держит в руках, — иное. Здесь и мысль должна быть единственная и выражена максимально точно, ведь бумага государственная. Когда работал в комиссии, это как-то не приходило в голову, и вот теперь Ленин, еще так и не увиденный ни разу, давал наглядный урок.
Оставалось ознакомиться с написанным на отдельном листке. И тут мысленно выставленная неплохая оценка комиссии за проект померкла. Вставка Ленина столь существенно углубляла текст, его смысл и назначение, что без нее он казался просто немыслимым: «11) В случаях явного саботажа со стороны почтово-телеграфных чиновников, а равно каких-либо контрреволюционных выступлений реакционной части почтово-телеграфных чиновников, местные Совдепы уполномочиваются принимать самые решительные и беспощадные меры подавления». Слово «беспощадные» было вписано, оно заменило зачеркнутое «вплоть до расстрела».
Это был уже урок не стилистики, а революционной борьбы!
Подбельский хотел снова вернуться к началу, просмотреть декрет еще раз, но вокруг задвигались, створки дверей зала заседаний распахнулись, и все двинулись туда. Бонч-Бруевич вдруг оказался рядом, сказал на ходу: «Надеюсь, у вас нет возражений» — и взял бумаги. «Нет конечно». Подбельский бросил взгляд на часы. Стрелкам оставалось пройти всего одну минуту до шести, и он подумал, что Горбунов насчет точности говорил не зря.
Все еще рассаживались, щелкали замками портфелей, тихо переговаривались, когда дверь в конце зала отворилась и оттуда, из своего кабинета, вышел Ленин. Он кивком поздоровался сразу со всеми, сел в просторное светлого дерева кресло с соломенной плетеной спинкой, потер пальцами лоб и тотчас придвинул к себе пачку бумаг, лежавшую перед чернильным прибором с остренькими конусами крышек чернильниц. Рядом стояла Фотиева, секретарь Предсовнаркома, раскладывала другие бумаги, и Ленин, читая, что-то успел ей сказать и уже что-то подчеркнул на лежавшем перед ним листе, потом, быстро вскинув взгляд, оглядел собравшихся, негромко сказал, что заседание считает открытым, объявил повестку дня и осведомился, нет ли возражений по пунктам.
