– Одновременные что?
На этот раз я подумал перед тем, чтобы сказать. Мне хотелось правильно все объяснить.
– Многие вещи – это две вещи одновременно. – Я показал на ее висок, где локоны падали ниже колен: – У Мэд длинные волосы. – Затем я показал на другую сторону головы, побритую: – У Мэд короткие волосы. Видишь? И то, и другое правда. И чрезвычайно противоположно. И происходит одновременно.
– Одновременные чрезвычайные противоположности, – сказала она и как-то так посмеялась, что я сразу подумал: моя миссия на земле выполнена. – Ну и загадка!
– Загадка, упакованная в тайну, спрятанную в непостижимость.
– В самую великолепную непостижимость.
Мэд склонилась вбок, ближе ко мне, пока ее лицо не было в паре сантиметров от моего. Она смотрела мне прямо в глаза, и мои внутренности превратились в расплавленную лаву. Она заставляла меня забывать о незабываемом.
Я не знаю.
Я хотел ее. Но не в этом смысле. Не только в этом смысле. Я хотел ее во всех смыслах.
И я пытался представить, что она видит, когда смотрит на меня так близко.
– Пока луна разделяет, – пела Мэд, – ты похоронен под ней. И ты выходишь наверх с каждой розой, которая расцветает.
Песня сделала свое дело. Дело, которое делают все хорошие песни. Она заставила меня почувствовать, что это обо мне. И внезапно Мэд схватила меня за запястье. Крепко. Но осторожно. И я разрешил ей.
Она перевернула мою ладонь тыльной стороной вниз. И я разрешил ей.
Она приподняла мой рукав, обнажив холодную кожу.
И я разрешил ей.
Она посмотрела мне в лицо, потом на запястье. Она изучала мои болячки, и в свете лунного серпа они выглядели как-то грустнее, чем обычно. Рваные, неловкие, крохотные дорожки, ведущие в никуда. Сколько раз я повышал свой порог боли. Чаще всего ногтями. А еще цветным картоном, кредитками… но лезвием – никогда.
Конечно, я думал и о лезвиях. Как это будет выглядеть, как будет ощущаться.
Но я всегда останавливался на мыслях.
– Твоя мама знает? – спросила Мэд.
Ну и вопрос. Давай забирайся сразу в мою голову, внутрь, во все важные места.
– Да – сказал я. – Мы раньше говорили о таком. Она спросила, нарочно ли я причиняю себе боль. И я сказал, что да, но всегда останавливаюсь вовремя.
Мэд, все еще удерживая мое правое запястье, приподняла рукав своей куртки.
У нее не было крошечных дорожек. Но у нее были синяки. Темные. Уходящие в никуда.
– Свежие, – прошептал я. Не знаю, почему я стал шептать. Показалось, что так нужно. Мои раны были явно делом моих собственных рук, но ее – нет. – Кто это сделал?
