Дальнейшие вычисления приводят к 378,56 дня.
54,08 недели.
1,04 года морганий.
В среднем человек за время бодрствования проводит чуть больше года с закрытыми глазами.
Много лет я расстраивался и горевал о том, что отличаюсь от других. Глядя в зеркало, я видел только абстракции. В моем существовании не было ничего величественного. Я не понимал, как находить преимущества в своих недостатках. Я не видел красоты, что тихо вскипала внутри.
Пока что не видел.
А папа видел.
Вот поэтому он и дал мне калькулятор.
* * *
Мэд выпустила из рук канат и закрыла уши ладонями. Я сделал то же самое, от души жалея, что забыл дома солнцезащитные очки. Колокол разливал звон от истоков в своей маленькой каменной башне наружу, в снежные поля и по всему Хакенсаку. Я представил себе вот что: стая птиц множится, множится, заполняет улицы города, в полете поет одни и те же две ноты.
Чик-чирик! Чик-чирик! Чик-чирик!
Мэд подошла на шаг ближе.
Эти серые глаза моргнули в десятке сантиметров от меня. Потом еще. И еще. Я наблюдал за ней, пытаясь не злиться на прерывистое захлопывание век. Совсем как учил меня папа, я нашел преимущество в своем недостатке.
А колокол звонил.
И птицы пели. И все ближе подходила Мэд.
. . .
Давным-давно я смирился с возможностью прожить жизнь, не испытав ни одного поцелуя. Отсюда следовали все кивки и односложные ответы. Особенно часто они появлялись в разговорах с уникальными, умными, теми, кого я находил хорошенькими. (Если верить журналам и кино, были значительные расхождения между теми, кого я находил хорошенькими, и теми, кто считался хорошеньким в принципе. Ну и ладно.) И вот рядом стоит Мэд – уникальная, умная, хорошенькая по-моему.
Да, беспоцелуйная жизнь была в моем мире вполне вероятной.
Но мой мир, казалось, ширился все больше.
Время замедлилось, и я насладился еще несколькими неморгательными миллисекундами. Руки Мэд на холоде были бледно-белыми и розовыми. Они выглядели словно выдутыми из стекла. Ее желтые волосы, ее желтая шапка, серые глаза, разноцветная куртка: Мэд была палитрой. Мэд была фейерверком. Мэд была звездой, взорвавшейся мне прямо в лицо, одновременными чрезвычайными противоположностями высшего порядка.
Ее губы двигались. За ними были слова, но сквозь колокол я не мог их разобрать.
– Что? – сказал я.
Она заговорила снова, проговаривая каждое слово, чтобы я мог читать по губам.
– Сейчас я тебя поцелую, – сказали губы.
Мир моих возможностей взорвался. Или разорвался. Или с ним случилось что-то другое, для чего пока не нашли слов, но что значило: расколоться, рвануть на космическом, межвездом, межгалактическом уровне.
