А Наталья по-своему мучилась. Потерпев неудачу в браке с придурочным военным, оказавшись в роли сосуда сливания похоти мужа, общаясь в кругу очень ограниченных людей, она тосковала по нормальной русской речи, по умному разговору, по радости гостевания, которую военруки уничтожали на корню. И она уже не удивлялась ни десятилетней афганской войне, ни бесконечной чеченской, потому что дурее и ограниченнее ее новых знакомых в ее доме был только веник. Да и то! Он хоть мести умел. «Хуже веника», — думала Наталья о муже, и тут же ее мысль перескакивала на моложавого, интересного Кулачева, который ушел от жены и юной любовницы к пожилой даме с седыми корнями волос и отяжелевшей от жизни плотью. В этом была насмешка судьбы. Бывало, что, раздевшись догола, Наталья разглядывала себя в трюмо и — объективно же! — не находила в себе «ни одного, ни одного, ни одного изъя-я-яна!». От вспомнившейся арии из музыкального фильма начинала нервно смеяться перед трюмо над собой, но успокаивалась, когда строила планы, как ей избавиться от нынешнего своего урода, чтоб потом, на заходе солнца, найти какого-нибудь Кулачева.
Что ни говори, а надо бы с ними дружить. У них другой круг людей. И бедных среди них нет. В последней своей жизненной программе она отказывала навсегда и во всем бедным и военным. Но кому это было интересно? Очереди на ее будущее не выстраивалось, а крепкое, с металлическим отливом в зеркале тело продолжало использоваться бездарно и глупо, практически не по назначению. Фу!
Алка же плелась к бабушке. Братик сладко спад, в доме вкусно пахло ребенком и покоем. В том доме, где она была сегодня, так не пахло.
— Между прочим, ба, я нашла отца нашего Пашки.
Он сам пришел, а потом я сходила посмотреть его бытовые условия.
Ну разве можно падать от слов, что найден отец? Это просто какое-то извращение. Но Мария Петровна завалилась. Хорошо, что близко был диван, и она головой упала на него, как-то сразу переломившись пополам.
— Ба! — закричала Алка. — Ты что?
И от крика Мария Петровна очнулась и сказала тихо:
«Не кричи! Он же спит».
Потом она как-то неловко уселась на диван, откинув назад голову, и Алка увидела белую, очень слабую с виду шею, можно сказать, беспомощную, стебелькового происхождения шею, которую носить во время суровое и злое не пристало. Такая шея была у мамы — и где она? Алка испытала гнев на этих женщин, от которых она есть и пошла. Нельзя же так, женщины! Вы что? Вы где родились? Конечно, смешно предъявлять претензии матери, которой уже нет, но от бабушки таких финтов, чтоб завалиться, она не ожидала.
