Сейчас вдруг почудилось, что отец где-то рядом. Быть может, глядит через двойное стекло иллюминатора. И взглядом спрашивает: «Как поступишь, сынок?»
Когда человека нет с нами, это не значит, что он ушел весь. Он может продолжаться в детях, внуках. Но не все ушедшие оставляют детей и внуков. И не каждому дано посадить дерево, построить дом, написать книгу. И все же бессмертие есть, бессмертие духовное. Когда остаются добрые деяния и доброе влияние ушедшего — в памяти живых, в их сердцах. Когда мы произносим слово, совершаем поступок — не забудем подумать: а как к этому нашему слову, к нашему поступку отнесся бы ушедший? Ведь именно в этом — его бессмертие! Оно зависит от нас.
Значит, бессмертна именно душа человеческая? Идеализм? Но скажите, пожалуйста, кто бы вы ни были, материалисты, идеалисты, дуалисты… Скажите: почему идея должна непременно подчиняться законам, принципиально отличным от законов движения материи? Разве идея и материя живут, существуют порознь, в разных измерениях, и законы их существования несовместимы? Ведь именно идеалисты, насколько помнится со студенческих времен, утверждали подобную несовместимость. А если идеалисты не правы и несовместимости нет, значит, идея, как и материя, не появляется из ничего и не исчезает бесследно, а лишь видоизменяет форму своего бытия, переходит из одной своей ипостаси в другую? Закон сохранения… идеи?!
Тут Терновой подумал, что слишком мало он все-таки знает. Что когда вернется, надо будет порыться в философских первоисточниках. Хоть и сдавал когда-то «диамат» на пятерку, ко разве этого достаточно на всю жизнь? Недавно довелось вычитать у Джавахарлала Неру: «Мудрец сознает, как мало он знает, только глупец воображает, что знает все». Нечто подобное, только по-своему, когда-то говорил и отец.
Ощущение незримого присутствия отца возникало у Тернового не раз. Однажды сказал об этом матери, еще когда жива была. Она, помнится, лишь заплакала в ответ. С тех пор не тревожил ее больше подобными откровениями, щадил. А с кем поделишься таким? Не с каждым ведь, не с первым встречным. Делился только с Аней. Делился всем, чем только возможно, добрым и недобрым, радостным и огорчительным, без утайки. Только с ней…
И вспомнилась другая командировка, давняя. Тоже летел самолетом. Но сидел в кресле у прохода, а ближе к иллюминатору расположилась молодая женщина с дошколёнком — оба с одинаково латунными и одинаково подрезанными волосами. Терновой отдал им свои леденцы (сам в этом отвлекающем средстве не нуждался, но с подноса взял, чтобы не обидеть стюардессу). А затем… Затем другими голосами запели турбины, зажглись предупреждающие табло: машина пошла на посадку. Женщина в соседнем кресле дремала, опустив лицо, прикрытое свесившейся латунной прядью. Малыш спал, положив светлую головку на колени матери. «Мадонна в лайнере»… Да, так и намеревался тогда Терновой назвать ее, упомянув в начале той статьи, которую напишет, отчитываясь за командировку. Откуда было знать ему в тот момент, что ни в одной своей публикации, нигде и никогда, ни разу не упомянет он ее, повстречавшуюся на поднебесной высоте… А самолет все снижался. Заложило уши — пришлось дважды сглотнуть. Салон вдруг резко накренился и ушел из-под ног. Соседка Тернового вскрикнула негромко и подняла лицо — даже в испуге прекрасное, как у мадонны.
