— Случалось видеть, — ответил Батурин тотчас, не успев удивиться неожиданности вопроса. — А что?
— Ну и каков он?
— Гораздо меньше ростом, чем принято считать.
— В каком смысле?
— В простом, биологическом.
— А-а, — протянул Глушов с легким смущением.
— В самом деле, Батурин, расскажи, как ты его видел, каким? — попросил снова Трофимов.
Он попросил об этом ради присутствующего тут Глушова и тут же пожалел. Было много дел, а разговор мог затянуться. И вообще, какое ему дело до отношений Глушова с Батуриным? Сами прекрасно разберутся, придет время, а ему и без того хватит хлопот. Интересно, почему Глушов отмалчивается, старается не замечать. И почему это его тревожит, или важно? Чепуха. Как раз ему самому Глушов начинает нравиться. Все перевернулось в мире, а он, как ни в чем не бывало, продолжает свое, своей постоянностью он успокаивает. Сознательно он так поступает или нет — не важно, пусть сознательно, значит, еще хитрее, чем о нем думают, и нужнее. В любую свободную минуту — беседы, сводки, лекции; словно по-прежнему, он каждое утро встает, бреется, завтракает, бегло взглянув в зеркало, идет на работу в привычный кабинет. Тут поневоле позавидуешь такой детской ясности духа и убеждения, уверенности в своей необходимости на земле; задумавшись об этом, невольно начинаешь и себя оглядывать со стороны.
И сейчас Трофимов меньше вслушивался в слова Батурина, а больше наблюдал за Глушовым, за его жестами, за лицом; Трофимов сидел в углу землянки, спина чувствовала стужу и сырость земли за тонкими березовыми жердями, за зиму набрякшими сыростью; собственно, ему безразлично, каков он с виду, Сталин, и какое у него лицо, и как он ходит, и что любит — трубку или папиросы, водку или красное вино. А вот то, что он есть — Сталин, делало его, Трофимова, более уверенным и спокойным, и хотя он не мог этого объяснить и понять по-настоящему глубоко, он знал, что это именно так; вероятно, он действительно был слабым человеком, как однажды сказал Глушов, но он, Трофимов, чувствовал себя сильнее благодаря невидимому присутствию Сталина во всем, в большом и малом; это было больше, чем просто человек, с ним связывались своя земля, мать, детство, возможность своей жизни и своей смерти; было о ком думать, на кого надеяться и равняться. И Трофимов опять поймал себя на том, что думает о товарище Сталине, как о чем-то вечном, непреходящем, и у него от чувства бесконечности в груди стоял острый холодок; все правильно, сказал он себе, есть люди и люди, и когда на свете живет Сталин — легче и свободнее дышать, и как-то безопаснее в мире.
