Дичок Алешка зубы скалит: «Ну, Сема, ладно, баба ведь просит, родня мы теперь с тобой. Что тебе? Не видел ничего, и все. Ошибка, мол, зачем заходил».
Дрогнула у парня душа, не совладал с собою. Сразу двоих и уложил. Вернулся в город, документы, оружие на стол. «Судите, говорит, не коммунист я — зверь. Беременную убил».
Глушов встал и, разминаясь, ступил туда-обратно; недовольный теснотой, поморщившись, сел опять.
— Чем же все кончилось?
— В тридцать пятом второй срыв у него был, у Заречного. Судили. Говорят, расстреляли, приговор утвердили в Москве, что-то серьезное очень вышло. Видишь вот, а в народе-то память жива. Так и слышно — Семен Заречный?
— Говорят так. Только, мол, имя другое принял — Трофим.
— Интересную вы историю рассказали, Михаил Савельевич.
— Дела, — сказал Трофимов, задумываясь.
Глушов подошел, засмеялся:
— Хорошо. Мирская молва зря не зашумит.
— Не очень-то приятно щеголять в чужой шкуре, — усмехнулся и Трофимов, подходя к окну и пытаясь увидеть через запотевшее с потеками стекло старую березу у землянки: он всегда глядел на нее из окна, привык незаметно, и старая береза стала чем-то своим, необходимым и успокаивающим.
— Ничего, — опять деланно, бодро и чуть запоздало сказал Глушов. — Когда народ прикажет быть героем, помнишь… как это дальше?
— У нас героем становится любой, — весело отозвался Батурин, тщательно протиравший бритву и с любопытством следивший за разговорившимся Глушовым. «А ведь он глуп. Ей-богу, он глуп, наш дорогой Михаил Савельевич, хотя, впрочем, в его словах есть зернышко. И он, конечно, не глуп. Просто он тебе не нравится. Бывает так, увидишь человека впервые, и он уже не нравится. Кажется, одна причина: он везде старается поспеть. И болезненно не переносит, чтобы его обходили, а за это его не любят другие, нашего…»
Батурин поймал себя на мысли, что думает о Глушове всегда вот так: «наш дорогой…», и попытался понять, откуда ирония к незнакомому почти человеку, уже немолодому, и не мог этого понять в себе и объяснить, и даже то, что Глушов говорил о героизме в общем-то правильные вещи, раздражало и задевало его.
Глушов, чувствуя на себе взгляд блестящих, внимательных глаз Батурина, заворочался, усаживаясь удобнее и всем своим видом показывая, что устраивается надолго и не намерен обращать внимания на глупые шутки, а намерен серьезно, обстоятельно продумать с командиром (без посторонних) предстоящий день.
— Скажи, Батурин, — неожиданно услышал он голос Трофимова, — ты когда-нибудь видел товарища Сталина?
