— Как дела, Васин? От Рогова? Где она?
— От Рогова, товарищ капитан. Сигильдиев привел, вот она, — и понизил голос: — Руки у нее того, поглядите…
Трофимов подошел к Павле:
— Здравствуйте, мамаша, я вас слушаю…
Его остановил ее взгляд, у него появилось чувство, словно он стекло, за которым она видела свое, чего ему никогда не увидеть и не узнать.
— Сколько вам лет, мамаша? — спросил Трофимов чуть растерянно, чтобы что-нибудь спросить.
— Двадцать три…
— Дела. — Трофимов смешался, никак не мог попасть в нужный тон.
— Ты ей хоть говори, хоть нет, — молчит, — сказал дежурный.
Пытаясь справиться с чувством неуверенности и раздражения, Трофимов приказал:
— Сходи-ка, Васин, приведи Толухина.
— Фельдшера?
— Я же сказал — Толухина! — глядя в упор, не мигая, повысил голос Трофимов, и Васин удивленно вскинул руку к виску.
— Сейчас сделаю.
Трофимов поморщился, его раздражала сугубо нелепая смесь гражданского и военного, зачем прикладывать руку, если ответ не по форме и одежда далека от уставной. Подождав немного, стараясь привыкнуть к присутствию странной женщины, он положил шапку на стол перед собой и сел.
— Ну, что вы молчите? — спросил он. — Зачем вам нужно к начальству? Я командир отряда. А вы кто? Рассказывайте.
Павла впервые, как села на табуретку, шевельнулась, слегка сдвинула ноги в больших сапогах.
— Я из Филипповки, — сказала она ровным простуженным голосом, и Трофимов некоторое время прислушивался к нему, уже после того, как она замолчала. С ней даже в отдалении было тяжело, и росло чувство, словно тебя разглядывают из темноты, разглядывает неизвестно кто и зачем.
— Все жители Филипповки расстреляны, у нас есть такие сведения.
— Я из Филипповки, Павла Лопухова, — опять сказала она ровным, без малейшего оттенка голосом. — Павла Алексеевна Лопухова меня звать.
— Хорошо. — Трофимов подумал, что нужно справиться у Скворцова. — Зачем вы пришли?
— Пришла вот, совсем пришла.
— То есть как понимать — совсем? — удивился Трофимов. — Нам в отряд не нужны женщины. Потом, мы вас не знаем. Кто может подтвердить, что это вы? Ведь не корыто с бельем, война, понимаете?
— Тут Скворцов у вас, его спросите… Ну, нет баб, а теперь будет. Как без бабы? Я постираю, сварю, приберу — лишние руки не помешают.
— Откуда вы знаете, что Скворцов здесь?
— Знаю.
Трофимов пожал плечами и замолчал. Он часто потом вспоминал этот короткий разговор с нею, уже тогда он знал, что будет по ее, и для нее не важно, что думает он, Трофимов, главное для нее свое решение, и она может сидеть вот так на стуле неделями и молчать; вывези ее из лесу, она вернется и раз и десять, но от решения своего не отступится. Она не сказала так, но Трофимов понял; он старался не глядеть на ее мокнувшие в тепле землянки обмороженные руки; потом, и через месяц, и через два, когда она уже стирала и штопала всем в отряде одежду или возилась на кухне, он избегал с нею встречаться, хотя она, вымытая, подлечившаяся и одетая более подходяще, стала даже привлекательной. Но Трофимов часто думал о ней, она не выходила у него из головы, и стоило ему остаться одному, она вспоминалась, и Трофимов никак не мог от этого избавиться. Бросалась в глаза лишь одна странность — Павла раз и навсегда отказалась рубить дрова, что за нее с охотой делали мужчины, хотя она, казалось, не различала их, и для нее все они, в том числе и Трофимов, оставались на одно лицо. Она почти ни с кем не разговаривала, и к ней постепенно привыкли, так привыкают один к другому спящие долгое время рядом солдаты. Павла убирала землянки и научилась делать перевязки; по хозяйству она управлялась лучше десятка мужчин, вместе взятых, и, когда она перевязывала, раненые меньше стонали и матерились — у нее оказались необыкновенно ловкие и осторожные руки. Уходили на задание группы, иногда весь отряд, возвращались, приносили раненых, хоронили убитых, Павла молча провожала и встречала, молча стояла у могильных ям, и никто никогда не видел у нее на глазах слезы. Она незаметно становилась для отряда чем-то вроде хлеба, и, возвращаясь после удачного дела, все искали ее глазами и, отыскав, неприметно улыбались, теплели.
