— Будут к новому году у нас пироги, — весело сказал Почиван, подходя к Трофимову. — Капитан, — сказал он, — капитан! Мы нашли перо и шерсть. Тюков триста, не меньше, упаковано аккуратненько, на каждом бирочка.
— Что?
— Волну и перо. Тюками, килограмм по двадцать — тридцать, предлагаю волны тюков десять увезти, найдем каталя, глядишь, обует на зиму.
— А лошади есть?
— Игра стоит свеч, капитан, ей-богу. Можно?
— Смотри… Как, Глушов?
— Не против, дельная мысль. На валенки пойдет килограмма три в среднем. Центнера три надо шерсти.
— Остальное сжечь, ладно, — неожиданно взорвался Трофимов. — К чертовой матери! Все сжечь!
— Сделаем.
— А может, мы ее раздадим?
— Брось, комиссар. Назавтра немцы все назад соберут, да еще перевешают людей. Все непосильное придется сжечь.
— Много не сумеем забрать. В этой войне получается как-то странно. Все время уничтожаем свое, нажитое. Так что уж сейчас скупиться?
В это время и раздался крик: «A-а, ты, значится, командир, разбей вас паралич!», и на Трофимова откуда-то из-за угла набежала длинная и тощая старуха и затрясла перед ним руками, не переставая кричать и ругаться.
Трофимов наконец понял, что кто-то из партизан забрал у нее валенки сына, который был на фронте.
— Тихо, мать, тихо, — сказал Трофимов, когда старуха, сделав короткую передышку, глотала воздух. — Валенки твои найдем, вернем, а ты все-таки придержи язык. Нехорошо ты кричишь, нельзя так, мы же советские люди, свои.
— Бандитские вы люди, а не свои! — опять закричала старуха, все пытаясь двигаться к Трофимову; тот опять осторожно, но сильно отстранил ее от себя. — Посудите нас, люди добрые! Да какой же ты свой, босяк, если у старухи последние валенки забираешь?
— Ты лучше сына вспомни, тоже сейчас не мед в казенных обмотках. Ты бы и сыну валенок пожалела…
— Так нешто ты мне сын?
— Э-э, мать, хватит, не мешай. Сказано, разберемся.
— Ты мне сейчас разберись, мне твоих обещаниев не надо. Ищи тебя потом, кобеля, как же.
— Отойди. А то прикажу силой отвести…
— Это меня-то, советскую мать-старуху? Да я тебя так отведу, у тебя в башке зазвенит. Ты не гляди, что я старая, я жердину из горожи выдерну, еще не так тебя отведу… Я тебе….
— А, черт! — не сдерживаясь больше, заорал Трофимов, и старуха попятилась. Даже Глушов никогда не слышал у Трофимова такого дикого голоса. — Мы еще, бабка, проверим, какая ты советская. Ты хочешь, может, валенки для немца оставить, а мы ноги обмораживай? А, говори, старая, говори, кому ты валенки бережешь? Эй, Почиван!
