Владимир наклонился к нему, молча разглядывая его мягкие кожаные сапоги, матерчатые штаны на тонких старческих ляжках, вздрагивающие темные щеки, низкий лоб и маленькие, еще бессмысленные глаза. И обкуренную трубку в зубах.
Владимир сел на колкое жнивье и засмеялся, неловко закидывая голову назад. Трубка в зубах у маленького старика зашевелилась, он поднял руку, взял трубку, поморгал и спросил:
— Ты чего?
Новый приступ смеха заставил старика заерзать:
— Тю-тю! Ты чего, родимчик схватил? Холера ты, холера! — ругался старик, оглядываясь по сторонам и ища глазами. За спиной у него болтался холщовый мешок с большим, перегнутым вдвое хохолком. — Зорька! Зорька! Зорька! Ах, чтоб тебя заненастило!
— Ты кого зовешь? — спросил Владимир, и старик на минуту умолк, посмотрел на Владимира и зло сплюнул:
— А тебе что? Ее, проклятую, на чем я теперь поеду? У меня ноги порченые, двух верст не ушагаю. Зорька! Зорька! Зорька! Ах, дура-корова, сколько с ней мучился, пока приспособил! — Он, кряхтя, поднялся.
— Вы откуда, отец?
— Гомельщане, переверни тебя в три погибели! — Старик покосился на небо. — Силен, вражья душа! Как ястреб на курочку — хап, хап! Месяц целый долбит и долбит, мы туды, и он туды, мы сюды, и он сюды.
Старик шагнул к Владимиру, остановился над ним.
— Так-то нас учить, милый. Он долбит, а ты сидишь ржешь. Дурак, чего ржешь жеребцом?
— Я?
— То оно и есть — ты. — Старик рассерженно обдернул на себе рубаху.
— Так на корове…
Старик отвернулся, он не желал больше терять времени, сунул в зубы трубку и вприпрыжку кинулся, куда-то в сторону.
Солнце садилось, и над полями и дорогами начинало гаснуть небо, из оврагов и канав сочились легкие сумерки, и оттуда, где была станция, донесся короткий гудок паровоза.
2
— Ну, что, проводил? Все в порядке?
— Не знаю. Ночью должны отправить. Чего мы-то сидим?
— Армия пойдет, и мы пойдем.
— А успеем?
— Народ не бросишь, Владимир Степанович. Вот и мне пришлось на старости лет в начальстве походить.
— Вчера Киевским шляхом всю ночь войска шли.
— У нас беженцы опять. Все село забито, хоть разорвись, — детишек кое-как разместили, взрослые во дворах, в сараях.
— Пока ночи теплые, ничего.
На завалинке у избы Егора Ивановича Родина сухо, кусты сирени совсем закрыли окна. В той стороне, откуда должна была взойти луна, небо засветилось, и тень от избы взгорбилась далеко на дороге. Безветренно, запах дыма тянет со всех концов — беженцы варят похлебку, устали за долгий тяжелый день, голодные ребятишки никак не могут угомониться.
