– Эк тебя скособочило, – послышался старушечий голос, и из темноты переулка появилась сгорбленная невысокая фигурка с клюкой в руке. – Да, крепко тебя Смутница зацепила своей дланью. Где болит-то – сверху, снизу?
– Сверху, – просипел совсем уже ничего не соображающий парень, и даже не удивился, когда дряхлая на вид старушка неожиданно ловко и сильно цапнула его пальцами за щеку, и забормотала что-то неразборчивое. Колька расслышал только пару слов, вроде как «Алатырь» и «отпусти».
Спустя полминуты челюсть свело сумасшедшей, даже по сравнению с недавней, болью, щеку и десну как будто опалило жаром, а после все закончилось. В смысле – боль ушла, как будто ее и не бывало.
Колька, не веря в это, лязгнул зубами – никаких последствий.
Он уставился на старушку, которая трясла руками над цветочным газоном, гордостью Аникушки, который лично сажал в нем цветы.
– Спасибо вам, бабушка, – истово сказал он. – Если бы не вы…
– С чего это такая доброта? – раздался холодный голос Германа, оказывается он стоял все это время неподалеку, держа руку за отворотом куртки. – Вот так, без просьбы, да еще и бесплатно?
– Да сто лет мне ваша доброта не сдалась, – сварливо ответила старушка. – Попросили за вашего парня. Племяшка моя похлопотала, говорит – страдает он очень. Жалко ей, вишь, этого недотепу стало. А я что? Как ни крути – родная кровь, сестрицы моей отродье. Собралась вот, поехала. Видать, по нраву этот бедолага ей пришелся.
– А как зовут вашу племянницу? – оживился Колька.
– Зовуткой, – хмыкнула старушка и шустро скрылась в темноте.
– Вот так так! – закхекал Герман. – Сдается мне, что кто-то попал в любимчики к ведьме. Ну, парень, я тебе не завидую теперь…
Вика же только с жалостью посмотрела на Кольку, который стоял и глупо улыбался, покачала головой и пошла ко входу в здание отдела.
Глава девятая
Под Москвой (начало)
Колька любил черные ночи окрепшего лета. Он с детства обожал этот особый аромат темного города, ему нравился запах асфальта, отдающего накопленное за ночь тепло, шелест листвы, которая уже порядком припорошена пылью, но все еще бодрится, трепыхается, как бы говоря: «Хотя я и городское дерево – но все же дерево!».
Правда, в его родном Саранске по ночам было еще и тихо, а Москва никогда не спала, но и это было Кольке по душе.
Да оно и понятно – он давно уже влюбился в Москву, даже несмотря на то, что этот город днем и ночью был абсолютно разным. Днем Москва являлась ему чопорной красоткой, катающейся на дорогом автомобиле и помахивающей платиновой кредиткой, ночью же она превращалась в шалую девчонку с рюкзаком за плечами, с пирсингом в носу, в пестрой одежде и с пакетиком кокса в левом пестром носке.
