Сперва Ява недоверчиво смотрел на меня. Но я говорил, наверное, так убеждённо, что он поднялся.
— Кто его знает, может, и правда. Пошли.
И мы поплелись.
Ох, как тяжело было идти! Батюшки, как тяжело было идти!
Мы не чувствовали ног под собою. Мы просто механически переставляли их, как ходули. И зачем это мы ползали на коленях!
Трудно было сказать, сколько мы шли: полчаса, час или два, — и сколько мы прошли: километр, два или десять. Но я, наконец, не выдержал.
— Ява, — говорю, — я больше не могу! Я сейчас упаду. Давай отдохнём.
Мы снова легли на землю.
Долго мы лежали.
Было тихо. Только жёсткие кукурузные листья шуршали над нами.
Где-то далеко прокричал перепел, и опять стало тихо.
Даже кузнечиков не слышно.
— А что, если мы совсем не выберемся отсюда? — тихо сказал Ява. — Никто же не знает, куда мы пошли. И нас не найдут. И мы погибнем. И через две недели комбайн вместе с кукурузой соберёт наши косточки.
— Надо было, — говорю, — хоть пообедать. Всё-таки дольше бы продержались. А так к утру и поумираем.
При воспоминании об обеде мне так захотелось есть, что я чуть не заплакал.
— У нас сегодня на обед борщ и вареники с мясом, — грустно сказал Ява.
— А у нас суп с галушками и жареная курица, — сказал я, еле сдерживая слёзы.
Нет, больше терпеть я не мог.
— Ява, — говорю, — давай людей звать. Давай людей звать, Ява.
Но Ява был более мужественным, чем я.
— Ты что, — говорит, — чтоб смеялись! Здоровые ребята средь бела дня в колхозной кукурузе караул кричат.
— Пускай, — говорю, — лишь бы было кому смеяться.
— Нет, — говорит Ява, — если уж так, давай лучше петь.
— Ну что ж, — говорю, — давай петь.
И мы затянули первое, что в голову пришло. И первой почему-то пришла нам в голову песня из мультфильма.
— «В траве сидел кузнечик…» — жалобно-жалобно выводил Ява.
— «В траве сидел кузнечик…» — ещё жалобнее подтягивал я.
Долго мы пели. Песни, которые знали, почти все пропели. Особенно почему-то хорошо пелись те, которые начинались на «ой». «Ой, в поле могила», «Ой, я несчастный», «Ой, не свети, мисяченьку», «Ой, не шуми, луже», «Ой, одна я, одна», «Ой, в поле жито»…
Это «ой» мы рявкали так, будто нас кто-то в бок пинал.
Хорошо пошла у нас также песня «Раскинулось море широко». Особенно получался куплет «Напрасно старушка ждёт сына домой». Трижды пели мы эту песню, и трижды, когда доходило до этого «напрасно», у меня начинало щемить в горле. Наконец мы совсем охрипли и прекратили пение. Мы лежали, обессиленные от голода и от песен, печальные от безнадёжных мыслей.
