— А ваше село как называется?
— Воздвиженское.
Узкий проселок поднимался вверх. Колючие, жесткие ветки задевали плечи всадников.
Они остановились в густом орешнике, опутанном тонкой паутиной. Спешились. Осторожно раздвинули ветки.
Внизу, саженях в двадцати, под обрывом открылась дорога. Обрыв был почти отвесный, голый, лишь несколько чахлых кустиков цеплялись за каменистую почву. Вдали они увидели поле битвы. Всадники в ярких голубых, красных, зеленых одеждах преследовали беспорядочную толпу пеших и конных, которые поспешно отходили, отбиваясь саблями, пиками, стреляя из ружей.
— Братцы, да ведь это наши гибнут! — воскликнул Степан. — Видите, шапки у них островерхие, стрелецкие!
Трое наших стрельцов, втянув головы в плечи, тяжело бежали по дороге. Их догоняли два польских всадника с саблями наголо. Настигли, сверкнул клинок, и один стрелец упал. Два других кинулись в лес, и всадники осадили коней, повернули обратно.
Спасшиеся стрельцы торопливо продирались сквозь заросли, карабкаясь по крутому склону вверх.
— Сюда! — крикнул Степан. — Здесь свои!
Стрельцы остановились, громко дыша, настороженно глядя на лазутчиков.
— Кто вы такие? — спросил один.
— Лазутчики из Троицкого монастыря. А вы?
— Стрельцы Ивана Шуйского, брата царя.
— Что случилось? — спросил Степан. — Почему наших разбили?
— А мы откуда знаем? Как настигли войско Сапеги и Лисовского, стали их бить. А тут слева конница. Воевода Иван Шуйский первый кинулся бежать. За ним другие командиры. Ну и мы тоже.
— А куда Сапега направлялся? — спросил Миша.
— Как куда? Троицкую крепость брать. Ну, мы пошли.
Шляхетские войска прекратили преследование царских войск. Рассеянные по полю конные и пешие воины возвращались, строились, слышались радостные вопли победителей.
Лазутчики притаились. В полуверсте от них по дороге двигались войска. Из-за поворота вырвались пятеро конных в синих кунтушах, галопом промчались до обрыва, остановились, задирая вверх непривычно безбородые лица, что-то говорили, показывая руками вверх. Миша невольно отпустил ветку, загораживаясь от пристального взгляда. Сердце его бешено колотилось.
— Не трусь, не увидят, — прошептал одними губами Иван, покосившись на отпрянувшего стрельца. — Ветки не тряси.
Снизу донесся затихающий топот копыт. Дозорные умчались.
Лазутчики залегли. Миша с трудом подавлял противную дрожь.
«Неужели боюсь? — думал он, чувствуя, как пылают уши от стыда. — Нет, нет, нисколько не боюсь, это от холода: земля остудилась, вот и дрожь пробирает». Он покосился на приникших к земле невозмутимых, спокойных товарищей, опасаясь, что они заметят, как он позорно дрожит.
