— Ты единственный ребенок?
— Да. Это интересно. Очень долго я не мог ее понять. Но когда я оказался в психиатрическом отделении и увидел, как персонал общается с пациентами, для меня все стало гораздо понятнее. В молодости мать работала в психиатрической больнице. У нее там мыслительный порядок сформировался и отношение к людям, к миру, как она общается.
— Когда ты там был, в поведении медсестер ты увидел поведение своей мамы?
— Да, конечно.
— Какое это поведение?
— Очень простое. Человек разговаривает с тобой, но, общаясь, он выполняет задачу, которую ему дало руководство. Что бы ты ни говорил, пока врач не скажет медсестре, что ты не сумасшедший, ты будешь для нее расстройством в форме человека. Они так воспринимают людей. Мне потом об этом санитар сказал: «Ты что, еще не был, что ли? Когда ты сюда попадаешь, ты теряешь человеческий статус». Это максимальная объективация. Ты объект диагностики, как бы ты себя ни вел, любое твое действие или бездействие будет проявлением патологии. Поэтому ты должен смирно лежать на кровати и выполнять процедуры. И не важно, кем ты был и что делал за пределами больницы. Раз ты здесь, значит, ты болен, все, что ты говоришь — патология.
И у медсестры есть некий регламент действий, каким образом тебя обмануть, принудить. Она говорит: «Да, да, да, вы это можете». Но при этом договаривается с санитарами, чтобы они применили вязку. Я понял, откуда мать все это вынесла.
— Это какой-то обман в детстве постоянный?
— Конечно. Нет, именно отношение, конечно.
— Какое это было отношение?
— Это отношение, какими угодно методами вынудить тебя выполнять какие-то бестолковые действия, гигиенические процедуры, принудить к какому-то регламенту, порядку. Это все было похоже на больничный порядок в каком-то смысле: везде бактерии, везде опасность заражения, все нужно мыть, перемывать, обмазать антибактериальными растворами. Такое ощущение, что вот-вот санэпидемнадзор должен нагрянуть.
Единственный момент, почему она не совсем отсюда, а скорее человек, живущий в другом времени. Это отголоски эпохи сталинизма, которые в ней видны через ее страх перед соседями. Это человек, для которого…
— Сколько ей?
— За 60. Я как-то у нее спрашивал, она, то ли когда родилась, то ли первые годы ее жизни, чуть ли не Сталин, по-моему, он был еще жив. Может, я что путаю. Но она как-то очень близко к этому времени. Я, честно, не помню, когда Сталин умер.
— В 53-м.
— В 53-м. Мне кажется, по-моему, так. Тут надо посчитать. Ей 60 с чем-то… Я могу напутать, Но это в ней очевидно. Мне понятен ее страх перед соседями — что соседи услышат, узнают, и их мнения.
