Старуха разглаживала свалявшуюся оборку своего изношенного фартука, занимая этим пустяшным делом руки, соболезненно слушала горемычный голос землячки.
— А чего ж ты ему, негоднику, баню не устроишь?
— Не могу я так, баб Люш. Не умею. Он тогда узнает, что следила за ним. Пуще обозлится. Хуже бы не было, — всхлипывала Тамара.
— Погоди хныкать-то. Может, это его бывшая зазноба какая. Отойдет, поди… Че с мужика-то возьмешь? Ему перебеситься время требуется. Из холостяцкой вольницы да под каблук жены…
— Да какой уж у меня каблук-то, баб Люш! Я поперек слово боюсь вымолвить.
— А это ты зря. К вольностям его не приучай. Испортишь, — наставляла старуха. — С супружником жить — надо, как на весах, все взвесить… Глядишь, и напридумывала ты чего. Сама говоришь, муженек-то твой от тебя не воротится. Значит, мила ты ему. А другая-то, выходит, пустяк.
— Что же я как второсортная? Или уменья у меня нет любить его? — негромко, только для себя, чтоб этих слов старуха и не слышала вовсе, возражала Тамара и на все увещевания бабки Люши не подкупалась, умоляюще глядела в несостарившиеся остро-черные глаза на старом смуглом лице.
— Помоги, баб Люш. Исстрадалась я. А ты можешь. Я ведь знаю, что можешь.
— Больно много ты знаешь! — вспыхнула бабка Люша, злым взглядом полоснула Тамару и отвернулась от нее.
Тамара враз притихла, всхлипы свои в груди задушила, сидела как мышка напуганная, жалела о своем намеке на темную молву о бабке Люше.
В доме стало как-то особенно тихо, натянуто. Только негромко, но четко и мерно стучал большой будильник на комоде, да где-то, наверное, в печной трубе, на вьюшке, начинался едва заметный вой — должно быть, ветер, заплутав, проваливался в дымоход. Не столько была напряженна тишина внешняя, сколько внутренняя. Тамара чувствовала, что где-то вот он, близок излом: либо бабка Люша прогонит ее, либо оделит чародейным средством.
А молва о бабке Люше шла разная. Было время — и все село, и всю округу мутным облаком накрыли кривотолки, которые будто вечной черной метой остались на репутации знахарки. Сильна дурная слава — как устойчивая, невыводимая ржа! У доброго дела иль подвига жизнь, пожалуй, короче…
Худые слухи о бабке Люше простирались издалека, тогда бабка Люша бабкой еще не была… В годы, когда пришла ей пора расцвести вторым бабьим цветом, в сорокалетние то есть, бабка Люша была однажды приглашена в соседнее село на людные именины. Там-то, на гулянке, за хмельным столом, признакомилась она с молодым казистым кузнецом Григорием — человеком, впрочем, уже при семье, имеющим двух детей-малолеток.
