Прежде чем жениться во второй раз, Арсений Егорыч бобылил полгода, не дождался, как обычай требует, осени, а по весне взял за себя Рассадину Ксеню, Андрея Малого дочь, девку бойкую, на личико белую, с незавидным приданым, выхватив ее из-под носа Савки Шишибарова, Луки Иваныча первенца. На Енькино приданое он почти не глядел, не до приданого было, потому как Выселки, законченные вчерне, требовали позарез хозяйкиных рук. С Ксенькиного бела лица ему тоже было не воду пить, и от Савкиных угроз Арсений Егорыч избавился сразу, уговорив в сваты самого Луку Иваныча. Луке Иванычу невестка нужна была побогаче, так что сына он живо на истину наставил, и Арсений Егорыч, едва отдохнув от свадьбы, впряг молодую жену в работу так, что она и взбрыкнуть не успела.
Тогда же в предвоенную весну и начало лета закончил Арсений Егорыч городьбу, колодец, мост, развел огородик, в полном комплекте скот, волкодавов и стал, таким образом, окончательно на ноги; никто его, кроме братьев да жены, Орсей уже не называл, величали — Арсений Егорыч.
Прочно подняла его над людьми усадьба, утвердила мельница, возвеличил доход. В уезде, в губернии стал он известен, знаменит, но мужиком не гнушался, людской злобы старался на себя не навлекать, брал пример с бога, без которого ни един не обойдется, хотя иной и поминает всуе, а бог, вон он, сидит себе всего этакого выше. К справедливости своей Арсений Егорыч людей приучал, подводы зажиточного и бедного ставил в одну очередь, одинаковый брал процент и спуску одинаково не давал никому. Другое дело, что пока хилый помольщик под телегой на травке охлаждается, кум Шишибаров или Ивашкин в избе чай с тверскими баранками пьет. Баранки, чать, с собой привезены, а самовара не жалко. На бойкой дороге гость косяком валит, не напотчуешься…
…За всю жизнь не было такого случая, чтобы кто-нибудь у Арсения Егорыча подолгу заживался, а вот тут принесла судьба не кого-нибудь, а самого германского офицера Ёкиша, чью фамилию Арсений Егорыч уразумел только тогда, когда вспомнил одного наволоцкого мужичка по прозванию Ек-Макарек. Но тот мужичишка был лядащий, а тут персона из важных, поясняет — из Берлину, по-русски молвить может, Мюллером кличет, и значки у него на грудях с орлом, который паука в когтях носит. Правда, офицер на дороге-то офурился малость, так ведь его и понять можно: с ногой — вывих, автомобили — вверх колесами, покойников — что у врат небесных, динамит это дело шерстит, а тут, глянь, откуда ни возьмись, — Филька с топором… Ловко их подкараулили, ничего не скажешь, на всей поляне ни одной целой вещи, то угол оторван, то пулей продырявлено, то вообще от человека — одна шинель на березе. Тут не то что по нужде — от разрыва сердца околеть можно… Требует офицер сообщить о себе в Небылицы, да куда же сейчас тронешься, разве что себе на погибель, в этакую метель? Упакаешь в буерак — и все тут.
