Гюйше еще отхлебнул из фляжки и наклонился сверху к Герхарду.
— Я не слушаю болтунов, господин обер-лейтенант, но, может быть, — Гюйше понизил голос, — вы слышали эти разговоры о сталинском орга́не? Такая пушка — тр! тр! — которая стреляет сразу двадцатью снарядами? Я так и думал, что это болтовня, господин обер-лейтенант! Фюрер не допустит никаких неожиданностей.
Герхард посмотрел на Гюйше, увидел его увесистые, бурые от огня и спирта щеки, отвернулся к огню, и Гюйше, еще раз булькнув фляжкой, опять заговорил громко:
— О, вы настоящий ариец, господин обер-лейтенант! Седина только омолодит вас. Когда там, в Берлине, после войны вы будете совсем большим человеком, вспомните Петера Гюйше. Мало кто в Швабахе так знает мясное производство. О, ромштекс с луком! — Гюйше захлебнулся слюной. — Ох-хо, я совсем забыл про унтер-офицера Ланге. Он, кажется, был в концевой машине. Один момент, господин обер-лейтенант, мое слово, и у нас на обед будет прекрасный жареный поросенок. В этом селе они наверняка еще есть, а Ланге такой специалист! За это время, господин обер-лейтенант, вы успеете прочесть данную мне инструкцию. Я ведь не свяжу двух слов, а вы, господин обер-лейтенант, все объясните этим русским. Ох-хо!..
Герхард изучил инструкцию, в которой лейтенанту Гюйше поручалось установить временное управление в деревнях тыловой зоны восемнадцатой армии, назначить старост в деревнях и хуторах и обеспечить поставки продовольствия и фуража в соответствии с потребностями. Армейское командование проявляло похвальную предприимчивость, не дожидаясь решения штаба «Ост», само брало русского быка за рога.
Затем они весело пообедали втроем благодаря усилиям унтер-офицера Ланге, в течение часа изготовившего на походной плите изумительного поросенка, и Герхард почувствовал, что бивуачная армейская жизнь может быть чертовски привлекательной, если только умело ее организовать. В этом доме с мезонином нашлось все, за исключением теплого туалета, солдаты натопили печи и согрели воды для мытья, сапоги и верхняя одежда были отданы денщику для прогрева и просушки, и, сидя спиной к камину в шерстяных вязаных носках и меховых домашних туфлях учительницы, чувствуя во всем теле здоровое томление, Герхард с недоумением разглядывал сквозь стекло в углу замороженного окна неподвижную толпу русских крестьян, которые под присмотром патрульных солдат ждали там, на улице.
«Чего они ждут? — пытался понять Герхард. — Тут тепло, а там холодно. Зачем туда идти? Не все ли равно этим русским, как отдавать зерно и скот? Они все равна отдадут все. Они побеждены. Они будут платить. Нет, они будут работать, только работать. Они не будут иметь денег — только корм. Зачем им деньги?..»
