Он разглядел круглую, как бабье колено, голову, обтянутую шерстяным чулком, мутные, в слезах, голубые бегающие глаза, полоски погончиков с непонятным узором, распахнутую, разодранную, хорошего сукна, шинель, пистолет с коротким голым стволом, уткнутым сбоку в снег, вывернутую в сторону ногу в большом деревенском валенке и рыжее, съедающее снег, пятно между штанин.
«Гли-ко, опрудился со страху, — подумал Арсений Егорыч. — А пуговки в серебре, офицер…»
Еньке и с уходом Арсения Егорыча скучать было некогда. Скотины в доме хватало: хрумкала сеном Марта, расшатывал загородку голодный белый хряк, повизгивали в углу две его матки, беспокоились в закуте романовские овцы, а к свету и куры высыплются на середину двора, поближе к оконному проему, заквохчут, своего затребуют. К тому же молоко у Марты вдруг загорчило, и Еньке понятно было, отчего это: еще вчера, передвигая ухватом ведерный чугун, скрянула она правую руку, сил не стало сжимать кулак, и доить Марту пришлось одной левой рукой, не столь доить, сколь дергать. Разве корова такое простит? Сказать насчет руки Арсению Егорычу Енька побоялась, но ведь вкус молока-то он сразу определит. Енька полночи, пока не уснула, сжимала-разжимала ладонь, грела меж собой и печью, вроде бы отошло к утру, со скотиной управляться стало веселее..
А кроме того, надо было еще наварить картошки, начистить, натолочь ее, да запечь в молоке любимую Арсением Егорычем драчену, да очистки в пойло заправить, да то, да се.
Был в собственном Енькином распоряжении один лишь только картофельный подпол, и хотя в другие кладовки она при желании могла бы проникнуть и помимо Арсения Егорыча, не было в том смысла: никуда ничего не денешь, а хозяин пропажу живо ухватит глазом. Тем более: у зимы роток шире порток, Енька и сама понимала, что экономить требуется поневоле, хоть и запасов везде втугую. Дай бог всем так!
Сунулась было к ней с предложением помощи Полина, но Енька отшила:
— Иди, молодка, вышивай давай.
— Я к вам всей душой, Ксения Андреевна, а вы…
— И-и, о душе не говори, молодка! Давай хоть бы хозяйство на двоих делить не будем.
— Тут все до нас с вами поделили…
— А ты не ропщи. Что тебе-то? Совет, да любовь, да батюшкин кров!
Полина хлюпнула носом и пошла к себе в горницу, по дороге слезы у нее побежали градом, ручейком, ручьем. Как хорошо плакалось!
Сидя на лежанке, упершись обеими ногами в богатырскую свою кровать и подставив под подбородок кулачки, Полина, не мигая, смотрела в украшенную полотенцами деревянную стену, и свадебные алые петухи расплывались у нее перед глазами, а слезы текли так опустошающе, словно вместе с ними уходила из тела душа.
